Дублинцы. Улисс (сборник)

– Только спешить с этим я не буду. Пускай их обождут. Себя привязать к одной – это мне не шибко по вкусу.
Он изобразил, будто пробует что-то, и сделал кислую мину.
– По-моему, тухловато, – заявил он.
* * *
Малыш Чендлер сидел в комнатке по соседству с прихожей, держа на руках ребенка. Из экономии они не нанимали прислуги, но утром и вечером примерно на час приходила Моника, младшая сестра Энни, чтобы помочь по дому. Но сейчас Моника давно ушла. Было без четверти девять. Малыш Чендлер опоздал к чаю и вдобавок еще забыл принести кофе от Бьюли. Конечно же, Энни надулась и почти не разговаривала с ним. Она сказала, что обойдется без чаю, но когда время подошло к закрытию лавочки на углу, она решила сама сходить и принести четвертушку чаю и два фунта сахару. Ловко положив ему на руки спящего ребенка, она сказала:
– Только не разбуди его.
На столе горела маленькая лампа с белым фарфоровым абажуром; свет ее падал на фотографию в роговой покоробившейся рамке. Это была фотография Энни. Малыш Чендлер посмотрел на нее, задержав взгляд на тонких сжатых губах. Энни была в летней бледно-голубой блузке, которую он ей однажды в субботу купил в подарок. Он заплатил десять шиллингов одиннадцать пенсов, но при этом через какие переживания он прошел! Какие это были мученья, когда он выжидал у дверей, пока не будет никого в магазине, потом стоял у прилавка, изображая непринужденность перед продавщицей, показывавшей ему дамские блузки, потом платил в кассу (причем забыл взять сдачу и был призван обратно кассиром), и, наконец, выходя из магазина, старался скрыть, как он весь покраснел, делая вид, будто проверяет, хорошо ли завязана покупка. Дома Энни поцеловала его и сказала, что блузка очень хорошенькая, стильная, но, услышав цену, бросила ее на стол и заявила, что десять и одиннадцать за такое – это чистый грабеж. Сначала она даже хотела ее отнести назад, но когда примерила, ей ужасно понравилось, особенно фасон рукавчиков, и она снова поцеловала его и сказала, какой он милый, что подумал о ней.
Гм!..
Он холодно посмотрел в глаза на фотографии, и они ему холодно ответили. И глаза и лицо были, несомненно, симпатичные. Но он находил в лице что-то пошлое. Почему оно было такое отсутствующее, такое деланно-светское? Глаза же были невозмутимо спокойны, и это его раздражало. Эти глаза отталкивали его, были вызовом ему: они были чужды всякому увлечению, страсти. Он вспомнил, что говорил Галлахер о богатых еврейках. Восточные темные глаза, подумал он, сколько в них неги, томного сладострастия!.. Почему он женился на этих глазах с фотографии?
На этом вопросе он оборвал себя и беспокойно огляделся вокруг. Он находил что-то пошлое в симпатичной обстановке, которую он купил в кредит для их дома; Энни сама ее выбирала, и обстановка ему напоминала ее: была тоже чистенькая и симпатичная. В нем начало разгораться глухое отвращение к своей жизни. Неужели он не может вырваться из этой квартирки? Поздно ли уже для него попробовать жить бесшабашно, как Галлахер? Может ли он уехать в Лондон? Надо было еще оплатить мебель. Вот если б он только мог выпустить книгу, тогда бы для него открылись пути.
На столе перед ним лежал томик стихов Байрона. Левой рукой, осторожно, чтобы не разбудить ребенка, он открыл томик и начал читать первое стихотворение в нем:
Закатный луч угас. Ни ветерка.
Не шелохнутся чуткие листы.
О, Маргарита, сколь судьба горька!
К твоей могиле я принес цветы.
Он остановился. Он чувствовал, как ритм стиха вибрирует вокруг, в комнате. Сколько меланхолии в этом ритме! Может ли он написать вот так, передать стихом меланхолию своей души? Есть столько вещей, которые он бы хотел описать: хотя бы то ощущение, что он испытал недавно на мосту Граттана. Если бы он смог вызвать у себя опять то самое настроение…
Ребенок проснулся и заплакал. Оторвав взгляд от страницы, он попытался унять его – но ребенок не унимался. Он начал укачивать его на руках, но жалобный плач мальчика становился только еще пронзительней. Он стал укачивать сильней, меж тем как глаза начали читать вторую строфу:
Здесь в тесной клети пребывает прах
Той, что была…
Бесполезно. Читать нельзя. Вообще ничего нельзя делать. Жалобный плач сверлил его барабанную перепонку. Все бесполезно, бесполезно! Он – пожизненный узник. Его начало колотить от гнева, и вдруг, нагнувшись к лицу ребенка, он заорал:
– Хватит!
Ребенок на мгновение перестал, плач его оборвал спазм страха, но тут же он начал вопить. Отец вскочил со стула и с ребенком на руках принялся быстро шагать по комнате. Дитя начало жалобно рыдать, всхлипывая, захлебываясь, теряя дыхание на четыре-пять секунд, потом опять разражаясь воплем. Тонкие стены комнаты отражали звук. Он старался успокоить его, но рыдания только делались еще судорожней. Он смотрел на перекошенное, дрожащее личико ребенка, и к нему подступил страх. Он насчитал семь всхлипываний подряд, без перерыва, и в панике прижал ребенка к груди. А вдруг он умрет!..
Дверь резко распахнулась, и в комнату, задыхаясь, вбежала женщина.
– Что здесь такое? Что здесь такое? – восклицала она. Ребенок, услыхав голос матери, зарыдал сильней.
– Нет-нет, ничего, Энни, ничего… Он просто заплакал…
Она швырнула на пол покупки и выхватила у него ребенка.
– Ты что ему сделал? – крикнула она, яростно уставившись на него. Одно мгновение Малыш Чендлер смотрел ей в глаза, и сердце его замкнулось, когда он встретил в них ненависть. Он забормотал:
– Ничего-ничего… Он… он… начал плакать… Я не смог… Я ничего не сделал… Что?
Не обращая внимания на него, она стала ходить по комнате, крепко прижимая к себе ребенка и нашептывая:
– Мальчишечка мой! Мальчоночка! Напугался, да?.. Ну, прошло, милый! Ну, прошло!.. Ангелочечек! Мамочкин ангелочек!.. Прошло, прошло!
Малыш Чендлер почувствовал, как стыд залил его щеки. Он отступил из полосы света в тень. Он слушал, как детские рыдания постепенно стихают, и слезы раскаяния подступали к его глазам.
 
Взаимные дополнения
 
Звонок задребезжал с яростью, и когда мисс Паркер взяла трубку, яростный голос крикнул со сверлящим северноирландским акцентом:
– Фаррингтона ко мне!
Мисс Паркер вернулась к своему ремингтону и сказала мужчине, писавшему за столом:
– Мистер Оллейн вызывает вас наверх.
Мужчина пробормотал: «Черти бы его!» и, отодвинув свой стул, поднялся. Стоя, он оказался высоким и массивным. У него было обвислое винно-багровое лицо, светлые брови и усы; глаза были немного навыкате, с мутными белками. Он поднял крышку барьера, прошел мимо посетителей и вышел из комнаты тяжелой походкой.
Он поднялся, тяжело ступая, наверх, до второй площадки, на которую выходила дверь с бронзовой табличкой «Мистер Оллейн». Здесь он остановился, отдуваясь от усилия и от раздражения, и постучал. Визгливый голос крикнул:
– Войдите!
Мужчина вошел в комнату. Мистер Оллейн, маленький человечек в золотых очках, с гладко выбритым лицом, тут же вздернул вверх голову от груды документации. Розовая, без малейшей растительности голова походила на большое яйцо, положенное на кипу бумаг. Мистер Оллейн начал с места в карьер:
– Фаррингтон? Как это надо понимать? Почему у меня к вам вечные замечания? Позвольте вас спросить, вы почему до сих пор не сделали копию контракта между Бодли и Кирваном? Я вам сказал, что копия должна быть у меня к четырем!
– Но мистер Шелли сказал, сэр…
– Мистер Шелли сказал, сэр… Потрудитесь слушать, что я говорю, а не что мистер Шелли сказал, сэр. У вас вечно в запасе отговорки. Так вот я вам говорю, что если до вечера не будет копии этого контракта, я об этом сообщаю мистеру Кросби… Теперь понятно?