Канцлер
- Верно!
- И в Берлине я не нашёл хороших...
- Разрешите рекомендовать мастера, ваша светлость?
Горчаков продолжал строго:
- Не нашёл. Вся надежда на Париж. Вы, милостивый государь, вхожи в салон Гамбетты...
- Гамбетта - могущественный ум, ваша светлость, и метит, и попадёт! В президенты. Но вам налгали. Он не охотник, я это знаю точно.
- Затем вы скажете господину Леруа. Запомните слова: "Гамбетта! Его выдвинул и возвысил дух патриотизма, который горячо сказался в нём в годину испытаний его отечества. На него пал завет великого прошлого Франции, и это сообщило ему необыкновенное обаяние. Он горячий глашатай государственного величия Франции!" Тут вы передохнёте, а затем пониженным тоном скажете: "Канцлер, князь Горчаков, просит достать ему самое лучшее ружьё Франции",
Развозовский растерян, вспотел, повторяет:
- Гамбетту возвысил... необыкновенное обаяние... Глашатай... Ваша светлость, не слишком ли много пафоса по поводу одного охотничьего ружья? Он шевелил губами, стараясь вспомнить слова Горчакова, идя между тем к выходу.
- Через гостиную, через гостиную, раз вы не желаете встретиться со своей дочерью. Идёмте, граф. Лаврентий! - Вошёл слуга.- Проводи графиню и госпожу Ахончеву в мой кабинет.
Оба удалились, а в другие двери уже входили графиня Развозовская и Ирина Ахончева. Развозовская одета богато, Ахончева - вдова коннозаводчика Ахончева, женатого на ней вторым браком, напротив, одета скромно, в тёмное, монашеское почти,- кроме того, соблюдала траур. Они сели в разных концах комнаты. Ахончева сидела неподвижно, опустив глаза и глядя на свои руки, сложенные на коленях. Откуда-то - из распахнутого окна или из других комнат дома, что, однако, маловероятно, послышались звуки рояля.
Преодолевая тягостное и неприличное молчание, Ахончева заговорила:
- Графиня. Ваша внешность подсказывает мне, что у вас тёплое и ласковое сердце. Я читала книги, вами написанные. Они полны любви к несчастным, любви к нашей родине.
Развозовская ответила:
- Сударыня, я польщена. Мне трудно мерить самой силу моего таланта, но я действительно люблю свою родину, хотя и решила никогда не возвращаться туда. В России душновато, мне она больше мила из окна лондонской моей квартиры.
- Да, я знаю, вы горды...
Развозовская переменила тон:
- Сударыня!
- Не обижайтесь на меня. Я скромная и глупая женщина, случайно попавшая в большой берлинский свет. Господь благословил меня на дела милосердия. Я помогаю раненым, приезжающим в Германию на излечение. Бог приказал мне отказаться от личной жизни, и я подчинялась его приказанию. Вы тоже, сударыня, отказались от вашего личного счастья ради ваших пламенных книг, которые мои бедные раненые читают с таким восторгом.
- Мне очень лестно это слышать, сударыня.
- Хотя в тридцать четыре года девушка, не вышедшая замуж, вполне может считать себя старой девой, и ей остается только писать книги...
- Сударыня! Мне не тридцать четыре года, а всего тридцать, и я не чувствую себя старой девой. Затем, насколько мне известно, ваш пасынок, а мой жених, капитан-лейтенант Ахончев...
- Простите меня, грешную, графиня, я спутала ваши годы с годами моего пасынка...
- Аполлонию Андреичу тридцать два, а мне, повторяю, нет тридцати, сударыня. У вас вообще странная манера разговора, хотя надо сказать, Берлин весь чрезвычайно вульгарен, это даже не Вена, не говоря уже о Лондоне. И если говорить о годах...
- Мне двадцать девять, графиня.
- А вашему покойному мужу было шестьдесят пять!
- И вот именно он, покойный Андрей Лукич, царство ему небесное, научил меня снисходительно относиться к людским слабостям: чванству, презрению к ближним...
- Давая этим ближним деньги под векселя по десять процентов в месяц! Развозовская встала и пошла к дверям.- Лаврентий! - крикнула она.- Где князь? Примет он меня или нет? - Вернулась и села, отвернувшись от Ахончевой.
Повисла пауза.
Ахончева первой возобновила разговор:
- О, господи! Отрекшись от мира, я многое не понимаю в нём, графиня, Только ваши книги связывают меня с миром, в них столько нежности, страсти к детям, к семейному очагу славян. Ах, как я наслаждаюсь ими! Над какой темой вы работаете сейчас, графиня?
При последних словах Развозовская повернулась к ней, ответила сдержанно:
- Славяне в Австрии... чехи, поляки, русины... многие вопросы так темны, так не разработаны...
- Да, да, очень ценная тема. Ваш жених, Аполлоний Андреич, тоже разрабатывает тему Балкан?
- Он эксперт по Балканам при графе Шувалове. И он, и я так заняты, что мы ещё не встречались, хотя я уже пять дней как приехала.
- Я тоже не встречаюсь с Аполлонием Андреичем. Сыновья покойного моего мужа предубеждены против меня, бог им простит их грехи. Но я слышала из уважаемых кругов, что Аполлоний Андреич очень хороший эксперт: правда, говорят, материалы по Балканам он берёт преимущественно у дочери сербского общественного деятеля, проживающего в данное время в Берлине. Вы не слышали о Наталии Тайсич, графиня?
- Нет.
- Бойкая девушка. Двадцать лет от роду, свежесть, очаровательнейшая болтливость... да и какие тайны могут быть у двадцатилетней девушки? Это преимущество тридцатипятилетних дев, сидящих за сухими книгами и привыкших к хранению тайн неиспытанных блаженств, к которым они и приступить боятся...
- Довольно, сударыня! Теперь я поняла вас. Сладкозвучный голос и ядовитые мысли. Вы под маской нежности несёте злобу и коварство. Я буду говорить с вами вашим языком. Тайна неиспытанного блаженства? Да! Она есть у меня. И она, во всяком случае, лучше тайны вашего сомнительного замужества...
Вошедший Горчаков добавил:
- Которую, кстати сказать, пора открыть вам, Нина Юлиановна! Слушайте же. Андрей Лукич Ахончев в продолжение двадцати с лишним лет торговал русскими конями и кожей в Европе. Когда он вступил во второй брак, ему было шестьдесят три, а вам, Ирина Ивановна?
- Двадцать пять.
- Тайны неиспытанного блаженства известны ей в более злостной форме, чем мне, старой деве, ваша светлость. Тайна малопривлекательная, ваша светлость,- попыталась уколоть Ахончеву Развозовская.