Прямая линия
– Ступай, – сказал он.
2
Костя нервно расхаживал по коридору.
– Победа! – сообщил я.
Я рассказал. А затем Костя, в свою очередь, рассказал о том, как он морочил Зорич голову и как она все время посматривала на часы и в конце концов прогнала его.
Мы радовались нашей ловкости и нашей победе, а в коридоре у бокового окна стояла женщина и беззвучно плакала. Женщина была пожилая и великолепно одетая. Темное платье, бросающее, как нам показалось, вызов всем ценам, кофта богатой белой шерсти, бусы, браслеты, золото… А лицо маленькое, несимпатичное, заплаканное.
– Послушайте, – бодро начал Костя. – Ну разве можно так плакать? Можно плакать громко. Плакать, вспылив, понервничав. Но вот так стоять и плакать…
– Можно плакать ночью, – добавил я.
– Вас выругал начальник? Из этой или из той лаборатории?
– Он сейчас будет у нас тепленький, – сказал я и начал подворачивать рукава рубахи.
Женщина заговорила с некоторой манерностью:
– Мне, мальчики, не нужна ваша помощь. Я здесь не работаю.
Мы приставали, и женщина повторила: ей не нужна наша помощь. Муж решил бросить ее, вот и все… Да, она страдает, она не скрывает этого… Дети уже взрослые, живут отдельно – она одна, совсем одна.
Костя спросил просто так:
– Из какой лаборатории ваш муж?
– Из шестнадцатой.
Мы переглянулись:
– Кто он?!
Она сказала. Наш Г. Б. был ее мужем.
Мы смолкли, а она продолжала: никто, как видите, ее не ругал, она пришла к мужу мириться. Может быть, и не стоило приходить, но люди, работающие здесь вместе с мужем, настояли.
– Наши общие знакомые, – добавила она весомо и значительно.
Я удивился. Я едва не рассмеялся:
– Да кто? Кто станет вас мирить? Георгий Борисыч только чихнет, и мы все под «рейны» попрячемся!
– Ну-ка перестаньте, Белов, – услышал я суховатый резкий голос.
За моей спиной, в двух шагах, стояла Валентина Антоновна Зорич собственной величественной персоной.
– Как это – перестаньте? – вспыхнул я.
– Да так. Перестаньте, – сказала она и поглядела на меня, и я должен был почувствовать ее силу и смолкнуть как срезанный.
Удивительно, но я почувствовал, и притих, и смолк.
Зорич решительно встала между мной и женщиной.
– Идемте, – сказала она жене Г. Б. и назвала ее по имени и отчеству.
И та пошла за ней, бросив на меня подозрительный и не без испуга взгляд.
3
Они уже облепили ее со всех сторон: Зорич, Эмма, Худякова да и мужчины тоже. Они усадили ее на стул, обступили и уговаривали.
– Ах, старый потаскун! – говорила Зорич. – Ах, старый козел! Опять двадцать пять!
Эмма успокаивала:
– Не расстраивайтесь! Милая, хорошая, не надо расстраиваться.
Шумно было. Они говорили, что сейчас позовут сюда Г. Б., что почти вся жизнь Г. Б. и Софьи Васильевны прошла на глазах этой лаборатории и что, представ перед всеми, он должен будет разом ощутить свою вину. Они говорили, а жена Г. Б. тихо и манерно произносила:
– Я… я пойду. Георгий не любит, когда я прихожу сюда. Может быть, лучше, если я пойду?..
Ей тут же возражали:
– Ну что вы! Что вы!
– Сменять Софью Васильевну на эту вульгарную, полуразвратную женщину! – сокрушалась Зорич.
– Развратную – это слишком, – вставил было Петр. – Я все-таки ее хорошо знаю. Я ее неплохо знаю.
– Это совсем не блестящая рекомендация, Петр Якклич, если вы… вы ее хорошо знаете!
– Петр Якклич просто рыцарствует. Это несерьезно!..
Они говорили, спорили, и понемногу мы с Костей узнавали, что все это тянется уже третий день. Что три дня назад Зорич, Эмма и угрюмый майор уже приходили по просьбе Софьи Васильевны к ним домой, однако Г. Б. уже не жил дома. И что решили выждать еще три дня: вдруг образумится, вернется…
Но сначала Зорич понадобилась формальная опора. Она знала, что этот пыл и шум слишком непрочны, мгновенны. Она подошла к тихому Хаскелу, который больше молчал и отсиживался в стороне. И четко выговорила, что нужно всем подписать составленное уже заявление, в котором лаборатория выражает свой гнев аморальным поведением Г. Б. После этого можно пригласить его сюда. Г. Б. будет сломлен – Зорич выразила мысль очень ясно. Именно Хаскел должен был сейчас первым заявление подписать.
– Я?.. Я? – переспросил он с особенной интонацией часто обижаемого человека.
– Да. Например, вы… Разве вы не хотите? Или у вас другое мнение?
– Нет, нет! Что вы! Но у меня… у меня так много работы. Я… – Он быстро-быстро стал листать бумаги, будто можно было показать что-то такое, что будет признано срочным.
– Как хотите! – отчеканила Зорич, поправила шаль на плечах, и кисти шали всколыхнулись. – Только мне кажется, что это ваш долг. Долг перед всеми нами. Ведь мы все решили. Конечно, если у вас свое мнение…
Хаскел вжал голову в плечи. От каждой фразы он все больше съеживался. Потом распрямился, морщины на его лице разгладились, и в выражении проступила вековая скорбь. Он был готов.
Зорич поддержали: конечно, нужно держаться всем вместе! Г. Б. шутить не любит.
Лысый майор негромко сказал, что он бы не вмешивался в чужие дела. Он даже брался объяснить, почему такие дела чужие. Но его корректный ровный голос тонул в шуме общего мнения. А Зорич старалась вовсе не слышать этого голоса… Большие карие глаза Хаскела глядели в пространство. Там, за окном, качались на ветру ветки кленов и какая-то птаха прыгала по веткам и все усаживалась поудобнее. И от веток было рукой подать до синего пространства.
– Я… подпишу, – сказал Хаскел, не отрывая глаз от окна.
Зорич напрягла мускулы увядшего лица. Теперь вопрос сосредоточился на старике Неслезкине.
– Михал Михалыч… Мы же всегда были вместе. Зачем нам ссориться? – говорила Зорич.
– Конечно, конечно!.. Михал Михалыч, мы не ожидали.
Удивительно было: все они говорили и делали точно так, как говорила и делала Зорич. Разумеется, еще три дня назад, когда ходили к Софье Васильевне, у них было все решено и обострено против Г. Б., но впечатление складывалось такое, будто вот сейчас, сию минуту, Зорич загипнотизировала их, и никого их не было видно – только волевое ее лицо, наступательное и уверенное в своей правоте.
– Нет… Я не могу… Георгий сам знает, – отчаянно затряс головой старик. Он, Неслезкин, не может обвинять Георгия! Как они не понимают этого! Георгий для него… И они так тесно его обступили… Они же знают, что он, Неслезкин, не переносит шума. Неслезкин мотал головой: – Нет… нет. Оставьте меня в покое, товарищи… Я уйду… Уйду к себе.
Уйти Неслезкин грозился в свой «кабинет»: это была третья, очень маленькая и душная комната нашей лаборатории – кабинет зама.
Зорич заговорила ему прямо в лицо. Он, Неслезкин, должен спасти Г. Б., этим он только поможет сбившемуся с пути. И тут вдруг заплакала жена Г. Б., не выдержавшая гордой своей роли: она не предполагала, что это будет так долго. Ее слезы и добили старика.
– Значит, не хотите помочь? – спросила Зорич и смотрела на него в упор, не мигая. Неужели он не хочет помочь Г. Б.? Неужели он не друг Г. Б., не человек, а всего лишь развалина, принятая из милости и помнящая об этом?
Тягостное молчание длилось недолго: Неслезкин вздохнул, хватнул ртом воздух и подписал.
Все было готово. Сейчас они позовут сюда Г. Б.
– Мальчики!.. Володя! Костя! – сказала Зорич. – Идите-ка погуляйте.
4
Мы спускались по лестнице. Я закурил, спичка попалась кривая, как сабля; я вертел ее в пальцах, пробуя на ощупь кривизну, и когда закурил, сигарета долго казалась тоже изогнутой.
Мы не спешили. Костя говорил, что, пока Г. Б. не ушел совсем, нужно, пользуясь данным им разрешением, ознакомиться с задачами лаборатории. И сделать это тихо, не говоря пока другим, которым сейчас тоже не до нас и которых взбудоражит имя Г. Б. Как всегда, все, что говорил Костя, было правильно и разумно.