Изувер

О месте же, где спрятан обрез, знают лишь двое: он и Мичман. Но Мичман не скажет.
…Обреза хватились утром, когда все проснулись. В палатке спали пятеро. Двое накануне вечером ушли в село.
Хозяин обреза поднял шум. Перевернули всю палатку, оглядели-истоптали все окрест. Обреза не было.
Над пастбищем долго стоял разухабистый русский мат. Все орали друг на друга, обвиняли в самых тяжких грехах, подозревали один другого.
Спросили и Пашку, растолкали сонного, и он, хлопая глазами, глядя на взрослых честными удивленными глазами, только пожимал плечами и как заведенный отвечал: «Ничего не знаю… Не брал. А зачем он мне? Видел, да… вон там, в углу, что ли. Дядь Вася еще его под матрац прятал. А потом я заснул…»
Пошли гурьбой в село, спрашивать у тех, кто ушел ночью, а заодно и водки прикупить.
Вернулись только с водкой.
Уже по дороге на станцию, через день, отец спросил Пашку:
— Ты руку к этому обрезу приложил?
— Нет. Зачем он мне?!
— Да я не скажу Илюхе, ты не бойся. Только все же на хрена он тебе? За одно хранение срок можно схлопотать.
— Не брал я, пап. Убивать никого не собираюсь.
— Правильно. Ствол — это мокруха, соответствующая статья. А ты еще молодой… Гм. Вообще-то, лоха можно пришить и без ствола. Но ты голову этим пока не забивай, Пашок, рано еще. И вообще, думай, как жить. На ходку просто наладиться, потом хреново. Я вот одиннадцать лет по зонам… Да и Илюха — видел какой? Старик стариком, а он моложе меня.
Отец у Пашки тоже выглядел стариком: седой, сгорбленный, с металлическими зубами, хромой — перебило ногу на лесоповале в Коми.
Пашка против него — тростинка: высокий, худой, ловкий. Шестнадцать лет всего. Только-только девять классов закончил. Дальше учиться невмоготу скучно. Эти-то классы еле-еле дотянул. С криками, угрозами об исключении из школы, с вызовом родителей.
Отец в школу не ходил, не отзывался на директорские приглашения. А матери у Пашки давно не было — умерла. Некому было Пашку воспитывать. Волков-старший женился на молодухе, поварихе из столовой, ждал, когда Пашка подрастет, начнет сам зарабатывать себе на жизнь. Сам же он пристроился в магазин грузчиком. Грузчик — не бизнесмен, получает гроши. И потому отец не раз говорил Пашке: «Ты это, Пашок. Кончал бы с этой школой. Один хрен, всех книжек не прочитаешь. А жрать надо — хоть ученому, хоть неучу. Думай!»
По субботам старший Волков напивался, запирал дверь тесной их квартирки в двухэтажном замызганном доме окраинного района, бил смертным боем свою молодуху-повариху, да и сыну доставалось.
Пашка, не в пример мачехе, не кричал и милицией не грозил, а только повизгивал по-щенячьи от каждого любящего отцовского удара ногой по ребрам, прятался обычно под кровать с панцирной сеткой. Туда отец ногой не доставал, а нагнуться и вытащить сына ему было лень. Всю накопившуюся злость он вымещал на своей поварихе Валентине, деревенской тихой девахе, приехавшей в город «на красивую жизнь».
Поорав и в очередной раз пригрозив милицией, Валентина, уже голая, не обращая никакого внимания на Пашку, волокла старшего Волкова в постель, где отдавалась ему со стонами и криками. А Пашка, все еще лежа под кроватью в другой комнате, скрипел зубами и думал о своем обрезе, который он тем же летом привез из тайника и который хранился у него на чердаке дома, в шлаковой засыпке. «Убью… Убью…» — повторял он, слушая стоны мачехи.
Но на отца рука у него все же не поднялась, да и не мог он вот так, открыто, стрелять в доме. Он чувствовал, что надо идти какой-то другой дорогой. Убийство отца — это же прямая дорога в колонию, к зекам. А главное — огласка. Но сам отец и учил его — не светись. Делай так, чтобы никто ничего не знал.
Повзрослевший уже Койот твердо усвоил эту заповедь. Он понял, что можно совершать преступления, которые не раскрываются. Получилось же с обрезом. Никто ничего не узнал, ствол чабаны не нашли. А ствол спокойненько лежит себе в потайном месте, ждет своего часа.
Нет, он, Пашка, не будет убивать отца. Просто в следующий раз, когда тот напьется и кинется на него с кулаками, он набьет ему морду. Или уйдет из дома. К Людке, бывшей однокласснице. Она работает на швейной фабрике, по-нынешнему в акционерном обществе, зарабатывает какие-то деньги. Что там швее-мотористке платят!.. Но она звала его к себе, мать ее не против. Знает, что они с Людкой живут как муж с женой, тянутся друг к другу. Но надо бы годик подождать, их просто не зарегистрируют — малолетки же оба.
Они поженились, когда Пашке исполнилось восемнадцать, перед службой в армии. Он оставил свою молодую жену беременной, а вернувшись, неловко, неумело взял в руки годовалого сынишку — тощего, сопливого, болезненного. Малыш ему сразу не понравился — Пашке хотелось крепкого, розовощекого бутуза, а тут — сама бледность, скрюченные недугом пальчики на руках, испуганные глазенки. Сработали гены, воплотились в этого худосочного малыша с падающей, плохо держащейся на тонкой шее головкой…
— Чего это он такой? — спросил Пашка жену. — Дохлый какой-то.
— Родился такой… — виновато говорила Людмила. — Я плохо питалась, работала много. Домой шитье брала, когда уже живот вырос. А денег у нас все равно не было. Отец твой ни копейки не дал, даже не заходил. Мама моя на пенсию пошла. А ты же знаешь, как ее сейчас дают. Откуда у нас деньги? Тебя вот ждали. Куда работать пойдешь, Паша? Когда?
— Дай хоть дух перевести! — зло сказал вчерашний солдат. — Сразу хомут надеваешь Погуляю…
Гулял. Отдыхал. Спал. Перебивался шабашками — добывал деньги где придется, в основном у отца в магазине, помогал грузить машины, разгружать фуры с сельхозпродуктами.
Но надо было, конечно, устраиваться на какую-нибудь более надежную и постоянную работу…
Койот решил, что ему нужно во что бы то ни стало как минимум добыть два пистолета. Пистолеты эти, не таясь, а наоборот, демонстрируя, запугивая местную братву, носили на ремнях менты патрулирующие по городу. Патрули, как правило, были парные: два сержанта, старшина и сержант другие вариации. Ходили с рациями и оружием! Берегли в вечернее время покой сограждан.
Койот ходил за ними. Высматривал и запоминал маршруты движения, места отдыха, экипировку. Искал тех, с кем справиться можно было попроще — менты должны быть похилее, что ли менее опытные. И — обязательно! — с двумя пистолетами.
Такую парочку молоденьких милиционеров он присмотрел наконец в Левобережном районе города. Ходил за ними два вечера — то шел сзади то обгонял, делая вид, что торопится, косился на их ремни.
Пистолет у этой пары патрульных был один на двоих, у сержанта. И рация хрипела у него же на груди. Второй, совсем еще мальчик, ходил безоружный, какой-то испуганный, нервный. Часто оглядывался, словно чувствовал что-то, подозревал. Да, ночные улицы города полны опасности.
Это милиционер хорошо усвоил. И это чувствовалось по его поведению. А на таких, нервных, с повышенной реакцией на окружающее, и нападать рискованней. Ответные действия могут быть совершенно неадекватными. Можно получить и ответную пулю — все зависит от реакции человека, его готовности к сопротивлению.
Ответная пуля в расчеты Койота не входила.
Его нападение должно быть внезапным, по результативности стопроцентным, не дающим времени на ответные действия. Менты ничего не должны успеть…
Этим двоим из Левобережья повезло. Смерть только посмотрела им в спины, дохнула на них незримым могильным холодом. И ушла искать другие жертвы.
У них был лишь один «Макаров». А Койот дважды не собирался нападать. Оружие надо добыть с одного захода.
Один заход — это два выстрела из двух стволов обреза.
Все решат секунды. Большего времени, чем эти секунды, у него и у ментов не будет.
Нельзя давать им хотя бы две секунды.
Исход дела решит внезапность.
И убивать их надо наверняка.
Наповал.
Сразу обоих.
Надо найти в городе спокойный, может быть, даже беспечныйпатруль. И выбрать такое место, где их с ним, Койотом, сближение не вызвало бы у ментов беспокойства. Все должно быть естественно — идет парень, один, торопится в это позднее уже время домой.