Изувер

За парнем, водителем «КамАЗа», Койот наблюдал еще с регистратуры, когда тот, оставив грузовик у больничной ограды, робко, по-провинциальному, расспрашивал у облаченной в белый халат девахи, как ему найти захворавшую маманю. Он пояснил, что мать его, Ефросинья Егоровна, лежит в легочно-терапевтическом отделении на четвертом, кажется, этаже, номер палаты он не знает, по телефону было плохо слышно, он не разобрал.
Скоро было установлено, где именно лежит Ефросинья Егоровна, сыну ее выдали халат-накидку, тапочки, и он пошел наверх, не дожидаясь лифта, бережно прижимая к груди полиэтиленовый пакет, полный гостинцев.
Койот, стоявший у регистрационного окошка, весь разговор слышал. Отошел потом в сторону, потоптался для вида в вестибюле, среди других родственников больных, а затем вышел на улицу к ожидавшим его Жорику и Валентине. Сказал:
— Лох пошел наверх, к мамане. Когда выйдет — не знаю, но не на весь же день он приехал!.. А как выйдет — действуй, Валентина. Мы — по своему плану.
Валентина — скромно одетая, должна была изображать кого-то из родни лежавшего в больнице.
Задачу свою она уяснила, что и как говорить, знала. Только бы не переиграть, попасть в масть.
От этого зависел исход операции, она это понимала. На лице ее, в голосе, в словах должна отражаться тревога любящей дочери. У нее в больнице тоже лежит мать, в тяжелом состоянии, и дай ей Бог выбраться…
Дети серьезно болеющих родителей, волею судьбы оказавшиеся в одном лечебном учреждении, быстро понимают друг друга и входят в контакт. На этом и строился расчет Койота.
Парень появился у «КамАЗа» часа через два.
Явно расстроенный, удрученный услышанным и увиденным в палате, спустился он по каменным ступеням парадного крыльца больницы, направился к грузовику, и Валентина, стоявшая неподалеку от автобусной остановки, тотчас направилась к нему. Попросила.
— Молодой человек, подвезите до города, а? Я так спешу, а автобуса нет уже сорок минут. Пожалуйста!
Парень рассеянно глянул на нее — молодая смазливая бабенка с пакетом в руках — тоже из больницы, вежливая. Отчего бы не подвезти?
— Ну, садись, — кивнул он. — На сигареты даешь? Рынок сейчас, сама знаешь. Ничего за так не делается.
— Ой, такая мелочь!
Валентина достала из сумки (она лежала в пакете) пятитысячную купюру, протянула водителю. Тот был занят в этот момент поиском ключей, и она, не дожидаясь, запросто сунула деньги в кармашек его клетчатой рубашки. Лицо у парня уже посветлело, мысли о больной матери, надо думать, отодвинулись, жизнь продолжалась, брала свое. Он открыл правую дверцу кабины, стал подсаживать Валентину на высокий порожек, держал ее за талию. Валентина же намеренно не торопилась влезать, раза два-три соскальзывала с колеса и порожка, никак не могла правильно поставить загорелую свою красивую ногу в изящной босоножке, позволяла парню взяться за талию, коснуться бедра. Тот принял игру, понял, что бабенка эта сулит ему своим поведением нечто большее, чем присутствие в кабине на протяжении нескольких километров. И потому тоже не спешил, посмеивался, глядя, как Валентина излишне высоко задирает юбку, оголяя чуть ли не все бедро…
Пока они возились, Койот с Жориком запрыгнули в кузов, притаились там среди каких-то мешков, картонных ящиков и пахнущих растительным маслом фляг.
«КамАЗ» наконец загудел, покатил прочь от больницы.
— …Я тоже маму приезжала проведывать, — рассказывала Валентина, стремясь придать своему голосу как можно больше печали. — У тебя мать в терапевтическом, да? А у меня — в хирургическом. Понимаешь, что это такое? Ее лечили-лечили и залечили. Теперь, говорят, правое легкое нужно удалять. Ужас! Я как услышала — душа в пятки. Такая серьезная операция. Говорила с врачами, просила, нельзя ли без операции обойтись? А они в один голос: никакие лекарства вашей маме уже не помогут, только хирургическое вмешательство… Да им что, им бы только резать.
— Ну и что решили-то? — заинтересованно спрашивал водитель, поглядывая на оголенные колени пассажирки. Ехать он не торопился: справа и слева тянулись стены добротного смешанного леса, прохлада манила к себе, как бы говорила: «Остановись, куда спешишь? Там, на шоссе, сразу за Доном — голая степь, негде будет приткнуться, посидеть на свежем воздухе». А бабенка, назвавшаяся Светланой, так обнадеживающе, призывно позволяла себя подсаживать-лапать, что только дурак не понял бы, чего она хочет. За какие-то две-три минуты успела почти все рассказать о себе: и про больную мать, которой грозит удаление легкого, и про свой развод с алкашом-мужем, и про сынишку, родившегося с явными дефектами-до сих пор плохо ходит. И живет эта Светлана одна теперь, и тоскует по вечерам у телевизора, и все же верит, что есть где-то такой человек, который… А ребенок — что ж, ребенок для настоящего мужчины не помеха.
Валентина, расчувствовавшись, достала сигареты, закурила, предложила и водителю (сигарета, набитая сильным наркотиком, стояла у нее в пачке в левом уголке). Глубоко, до донышка затянувшись, села совсем уж вольно, полулегла на сиденье, сказала расслабленно:
— Ну что ты так гонишь, Саша? Чего спешишь?
— Я не спешу, — в тон ей ответил парень, сбавляя газ. — У начальства отпросился, до утра никто меня искать не будет, так что… — Он тоже намекал на свою относительную свободу, и Валентина хорошо его поняла.
— Ну а мне тем более некуда спешить, — ворковала она, внимательно наблюдая за парнем, готовая в любую секунду ухватиться за руль или рвануть ручной тормоз — наркотик мог подействовать на водителя в любой момент, так сказал ей Жорик.
Дорога по-прежнему была пустынной. Проскочили два встречных «жигуленка», и снова тишина, свободный серый асфальт, стены кряжистых золотистых сосен по обеим его сторонам, сменивших смешанный лес.
— Ну… сверни, если хочешь, подышим свежим воздухом, — сказала Валентина, видя, что парень уже клюет носом. — Я сто лет в лесу не была, все некогда, некогда…
— А чо? Можно и свернуть! — Деревенский донжуан становился смелей и решительней. Увидев справа просеку и вполне накатанную по ней колею, он свернул с асфальта, покатил по лесной дороге вглубь, цепляя тентом близкие ветви сосен.
Не прошло и пяти минут, как они остановились. Парень повернул к Валентине улыбчивое круглое лицо, на котором теперь жили с расширившимися зрачками глаза.
— Ну, красавица, чего будем делать? Трахаться, а? Расшевелила ты меня своими коленками, раскочегарила… Тут, в кабине, потрахаемся? Или на природу, на травку выйдем? У меня в кузове одеяло есть… А?
— Ишь, осмелел, — усмехнулась Валентина, машинально все-таки одергивая юбку — А сначала прямо-таки пай-мальчик был… Ну ладно, тати свое одеяло, посидим, поокаем… Ха-ха-ха…
Чего, в самом деле, в вонючей этой кабине корячиться?! Помог бы вылезти, сердцеед! Упаду же!
— Я щас, Светик, айн момент!
Парень выпрыгнул из кабины, обежал ее спереди, распахнул дверцу, жадно ухватил голые ноги Валентины, прижался к ним лицом, покачнулся. Помогал Валентине спускаться вниз, времени при этом не терял, шарил по ее снова заголившимся бедрам, а она лишь похохатывала да притворно-протестующе шлепала его по рукам.
— Ну, погоди, Саня, погоди! Дай слезть-то!
Потом, уже на земле, радостно вдохнув свежий лесной воздух, громко сказала:
— Ну, давай одеяло-то, Саня! Ты говоришь, оно в кузове у тебя?
— Щас я, Светик, щас! — суетился парень. — Ой, что это у меня в голове?! Давление, что ли, поднялось? Как пьяный… И спать хочется. Хаха-ха…
— Вот, позвал женщину на природу и сразу спать захотел. Ну ты, Саня, даешь! — засмеялась Валентина.
Нетвердо ступая, парень пошел к заднему борту, раздвинул тент, намереваясь забраться в кузов, и в ту же секунду в лицо ему ударила тугая струя какого-то едкого газа…
.. Труп застреленного водителя «КамАЗа» Койот с Жориком закопали тут же, в лесу. Во всех шокирующих мероприятиях Валентина участия не принимала. Когда любвеобильный шофер потерял сознание, Койот сказал мачехе, чтобы она шла отсюда к асфальту, ловила бы тачку и ехала в город, домой. А они тут справятся сами.