Крестная мать
Либрусек
Валерий Михайлович Барабашов
Крестная мать
Роман
Глава первая
Труп сына, Ванечки, привезли из Чечни глубокой ночью, шестнадцатого декабря[1]. Татьяна с Алексеем давно уже спали, когда в прихожей несмело, по-ночному, тренькнул звонок. Татьяна, спавшая на диване в гостиной, приподняла голову — приснилось, что ли? Но звонок повторился, и она, накинув халат, сонная, подошла к двери, спросила негромко: «Кто?»
— Морозовы здесь живут? — спросил мужской голос.
— Да, здесь. А что?
— Откройте, пожалуйста. Я из военкомата. Майор Щербатых.
— Какой еще военкомат? Третий час ночи.
— И все же, откройте. — Голос за дверью был вежливым и настойчивым.
Татьяна пошла будить мужа. Тот по-военному быстро поднялся, натянул в полумраке спальни трико, вышел в прихожую, прихватив по пути из ящика с инструментами молоток.
На ярко освещенной лестничной площадке стояли два офицера: майор с общевойсковыми красными петлицами и старший лейтенант в пятнистой униформе.
У Татьяны от дурного предчувствия сжалось сердце. Прижав руки к груди, она спросила враз осевшим, дрогнувшим голосом:
— Ванечка… Что с ним? Ранен?
Офицеры молчали. Потом майор, по сумрачному лицу которого ходили желваки, глянул на Алексея, ища в нем, мужчине, опору и поддержку.
— Можно мы войдем?.. С нами врач. Леонтьев, позовите доктора.
Старший лейтенант повернулся, бросился вниз по лестнице, а майор вошел в квартиру. Татьяна, которую мгновенно затрясло, деревянными, непослушными руками свернула постель на диване, а Алексей подхватил ее и унес в спальню. Майор осторожно сел, снял шапку. Татьяна — бледная, с испуганными глазами — хрипло переспросила:
— Сынок наш… Жив?
— Нет. — Майор Щербатых покачал аккуратно стриженой темноволосой головой. — Он погиб, Татьяна Николаевна. Мужайтесь. И вы, Алексей Павлович.
Татьяна в ужасе отшатнулась, вытянула руки, как бы защищаясь ладонями от этого незваного ночного гостя, от той страшной вести, которую он принес в их дом.
— Не-ет! Не-е-е-ет! — вырвался из груди женщины сдавленный стон, в котором еще жила надежда, маленькая вера в то, что эти военные ошиблись адресом, что Морозовых в городе много, что они во всем разберутся, извинятся и уйдут. Но майор Щербатых не уходил.
Появился в комнате и старший лейтенант, а с ним молодой человек в белом халате и с чемоданчиком в руках. Он молчком сел на диван, открыл потертый свой чемоданчик, и на всех дохнуло больницей, запахом лекарств, большой бедой.
Татьяна уже полулежала на диване, хватая раскрытым ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова. Она судорожно нашла руку мужа, и Алексей, сам бледный и трясущийся, сжал ее мертвенно-белые, похолодевшие пальцы, пробормотал:
— Таня, родная, это еще надо проверить… Как же так, месяц назад мы получили от него письмо… Ваня ничего такого не писал.
Врач деловито и умело сделал Татьяне укол, поднес к ее лицу ватку с нашатырем, глянул и на Алексея:
— Вы как себя чувствуете?
Тот махнул рукой, поднялся. Шатаясь, пошел на кухню, за сигаретами. Сломав три-четыре спички, наконец закурил, жадно, глубоко затянулся.
— Сынок… Он где? Куда мне за ним ехать?
— Он здесь, мы привезли, — сказал майор.
Врач остался с Татьяной — она, оглушенная известием и лекарством, медленно водила головой туда-сюда, запахивала на груди халат, повторяла:
— Ванечка… Сыночек… Кровинушка моя!
И вдруг закричала, завыла по-звериному на весь дом так, что через минуту-другую явились к Морозовым перепуганные, кое-как одетые соседи.
Алексей спустился с офицерами вниз. У подъезда стоял военный грузовик, крытый тяжелым серым тентом, возле машины топтались трое рослых молчаливых солдат. Они расступились, увидев отца погибшего, сочувственно и молча смотрели на него. Задний борт машины был уже открыт, цинковый гроб придвинут к краю.
— Леонтьев, командуйте, — негромко распорядился майор Щербатых, а старший лейтенант, в свою очередь, что-то сказал солдатам. Те, по-прежнему молчком, беззвучно взялись за гроб.
— Два часа назад самолетом доставили, — говорил Щербатых Алексею. — Нам звонили, мы были в курсе, машину приготовили. Этим же самолетом и раненых привезли.
Наверху, на втором этаже, кричала Татьяна.
Солдаты со старшим лейтенантом внесли гроб в квартиру, поставили его у стены, на приготовленные кем-то табуреты. Татьяна, уже одетая в черное, рухнула перед гробом на колени, зашлась в надрывном горьком плаче. Из домовины, через стеклянное окошко, смотрело на нее и рыдающих соседок, неестественно-белое, постаревшее лицо Ванечки Морозова — девятнадцатилетнего парня, рядового российской армии, меньше года назад ушедшего из этой вот квартиры, тесной и темноватой «хрущевки», на военную службу.
— Ванечка… Сыночек… Да как же это, кровинушка моя? Зачем же ты приехал к своей маме неживой, родненький мой? Я ведь ждала тебя здорового, еще письма от тебя ждала-а… Ты же недавно писал мне, что все у тебя хорошо, что не беспокойся, мама, за меня, ничего со мной не случится-а-а… Ванечка-а…
Ванечка лежал безмолвный и строгий, на мертвом лице его застыла печаль и предсмертные страдания — наверное, ему было очень больно, когда он умирал, понимая, что никто уже не сможет ему помочь. И в этой застывшей маске страдания был укор всем живым, стоявшим сейчас у гроба, сквозь слезы смотревшим на забинтованный лоб, на припухлые губы, ссадину на щеке.
— Он двенадцатого числа погиб, — негромко рассказывал плачущему Алексею старший лейтенант, но слушали его все, кто находился сейчас в комнате. — Мы только вошли в Грозный, закрепились на окраине. Перед этим колонну нашу обстреляли, были жертвы, комбата убило… В ваш город «борта» два дня не было, а то бы мы раньше его привезли, Ваню вашего… Меня и самого в тот вечер ранило, а так бы меня не отпустили. Но меня легко зацепили, в плечо, кость не задета. Заживет.
— А солдаты… что, тоже из вашей части? — спросил Алексей.
— Нет, эти местные, из вашего гарнизона. Я один с Ваней летел. В Моздоке мне сказали: там встретят. Раненых много, почти семьдесят человек привезли. Их сразу в госпиталь, а мы, вот, к вам.
— Зачем же нам эта война в Чечне? — с сердцем спросила соседка Морозовых, Наталья, — седая дородная женщина. — Пусть бы сами политики и стреляли. Что же они нашими детьми прикрываются? Я Ванечку с рождения помню, крохотульку вот такого на руках держала. Как Татьяне пережить такое? Он у нее один-единственный был, а ей уж сорок… или сорок один, я не помню точно.
— У начальства, конечно, свои интересы, — хмуро отвечал офицер, но по тону его чувствовалось, что приказы своих командиров он не осуждает. — Но то, что я успел увидеть в Чечне… Нет, там иначе порядок не наведешь, поверьте на слово. Все вооружены, банда на банде, над русскими измываются…
— Что же они, эти «дерьмократы», сначала оружие там оставили, вооружили Чечню, а потом таких как Ванечка несмышленышей наводить порядок послали. Да и вас тоже, товарищ офицер, — не унималась Наталья.
— Ну ладно, Наташа, ладно, — стал мягко урезонивать разошедшуюся соседку Алексей. — Не на митинге… Вы расскажите, — обратился он к Леонтьеву, — как наш сыночек погиб?
— Да как, — стал рассказывать старший лейтенант. — Я думаю, он и сегодня был бы жив-здоров, если бы в тот день беда с этими чеченками не приключилась.
— С какими чеченками? — спросил Алексей удивленно.
— Да с обыкновенными, из Грозного, — офицер говорил тихо, но голос его слышали все. — Дело было к вечеру, сумерки такие синие, там быстро темнеет. Кругом — грязь, разбитые дома. Мы, рота наша, — в одном из полуподвалов сидим. Перестрелки в тот момент на нашем участке не было. Часа полтора назад… да, примерно, артиллерия наша и чеченская гвоздили друг друга, а мы, десантники, сидели, ждали команду. Тишина, никакого движения на улицах. Хоть и стемнело уже, но фигуры людей еще можно рассмотреть. Вот мы и видим: недалеко, по улице, — две женские фигурки с санками. Тащат что-то. Никто в них не стрелял. Да и зачем в женщин стрелять? Торопятся куда-то, бегут, ну и Бог с ними. Хотя тут им, в районе боевых действий, совсем делать нечего.