Третья Варя

В Коломне поезд остановился. Пионервожатая вышла на площадку вагона. На соседнюю площадку вышла из другого вагона учительница.
— Как тихо! — шепотом сказали они друг другу.
Было неестественно тихо. Зловеще. Станция не освещалась. Станционные здания были темны, будто все вокруг вымерло. Смазчик в черной куртке, с черным от копоти и масла лицом, сверкая белками глаз, осматривал колеса. Негромко постукивал молотком. Прошагали двое патрулей с винтовками и красными повязками на рукавах. Долго слышался стук шагов.
На стене вокзала висел плакат. «Смерть фашистам!» — было видно на плакате в свете луны.
— Как тихо! Ты боишься? — спросила учительница.
— Нет.
— Только не бойся!
В ту же секунду радио отчетливо, странно спокойно сказало:
«Граждане, воздушная тревога».
Тонко завыла сирена.
— Идут, — сказал смазчик.
В июльском, без единого облака, синем от луны небе шли фашистские самолеты. Они шли строй за строем, наполняя все небо гулом.
— На Москву, — сказал смазчик. — Не вовремя остановились здесь с ребятишками! Как на ладони весь состав.
Он, пригибаясь, побежал вдоль поезда.
— Слушай, — сказала пионервожатой учительница, — ты не буди детей, все равно не успеем. Ты не бойся.
— Я не боюсь, — ответила пионервожатая.
Она вернулась в вагон. Окна были закрыты. Было душно, пот крупными каплями выступил у нее на лбу. Фиолетовый глаз недобро светил с потолка призрачным светом. У нее дрожалл от слабости ноги.
Мальчик застонал во сне. Она нагнулась. Прижалась щекой к его тепленькой щечке. Судорожно обняла его сонное тельце, прильнула, словно хотела спастись.
— Мама!
— Я здесь.
Как его зовут? Спи, мальчик, спи. Лучше не просыпайся, мальчик. Если они не сбросят сейчас на нас бомбу, если мы не погибнем, клянусь, даю святую пионерскую клятву…
Варя, шумно вздохнув, перевернулась на полке. Всякий раз, когда она добиралась до этого места, ей хотелось реветь…
Дед приподнялся, оперся на локоть.
— Ты что, Варя?
— Ничего. А ты? Дед, отчего ты не спишь?
— Обидно, если мы не застанем Клавдию. Она могла приехать в Привольное на один день и уехать.
— Зачем ей в Привольное?
— Край детства.
— Ты уверен, что это она?
— Она.
— Дед, если мы не застанем Клавдию, теперь-то уж мы разыщем ее. Пара пустяков теперь ее разыскать! Привольное красиво?
— Увидишь.
— Покойной ночи, дед! Пожалуйста, постарайся заснуть.
— Постараюсь. Спасибо.
Ночь. Колеса стучат. Стучу-тчу, чу-чу… Спите спокойно, люди добрые, спите. Стчу-тчу…
  
4
 
Поезд постоял у станции с минуту, гуднул низким басом и застучал колесами дальше. Несколько колхозников и местных районных деятелей с портфелями, сошедших на станции, быстро рассеялись. На платформе остались высокий военный в плаще и безукоризненно отглаженных брюках, ничуть не смятых в дороге, и девочка в голубом пальто и желтом платье, с полупустым рюкзаком на спине.
— Итак? — сказал военный.
Сейчас, ранним утром, на незнакомой станции, он был немного смущен внезапностью и слишком быстрым темпом путешествия.
— Итак?
— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Варя, оглядываясь.
— Раздобыть машину или другой экипаж и следовать по назначению. Тебе улыбается, скажем, «Волга»? Или ты не пренебрежешь и телегой, запряженной сивой кобылой?
— Не пренебрегу и пешком.
— Неплохо, будь десятка на два поменьше годочков. Поищем-ка транспорт.
Он направился своей решительной военной походкой к станционному зданию. Это было каменное здание дореволюционной прочной кладки, приземистого, тяжелого стиля. Невольно хотелось пригнуть голову, входя в его низкие двери. По обе стороны станционного здания стояло по ларьку, набитому дешевеньким, невзрачным товаром; позади, прячась до крыш в жасминовых и сиреневых зарослях, расположились флигеля служащих, сараи, сараюшки, погреба, колодец, поленницы дров; дальше шел луг, весь облитый росой, сверкающий тысячами серебряных капель; еще дальше дубовый, недавно одевшийся лес. Все это — жасмины, сирени, луг, лес — звучало, звенело. Отовсюду летели щебет и свист. Звонкое, удивленное какое-то кукование доносилось из леса. В кустах шумно возились воробьи. Петух на плетне, с великолепным, как разноцветное опахало, хвостом, упоенно и гордо пробовал свой петушиный, неотразимый для куриного населения голос.
— Ах, — сказала Варя, — как здесь весело! Здесь хочется пожить.
Немного спустя в низких станционных дверях показался дед и поманил ее пальцем.
— По щучьему велению, по моему хотению машина подана!
И правда, позади станции Варя увидела «газик». Квадратный, с брезентовым верхом, с ярким лазоревым кузовом! Молодой человек в соломенной шляпе тер тряпкой запыленное смотровое стекло. При виде Вари он бросил тряпку под переднее сиденье.
— Скоро! Заждались!
Он был высок, тощ, в высоких сапогах и синей прорезиненной куртке на «молнии», с накладными карманами, очень эффектной.
— Бегом, пионер!
Это относится к Варе? Никого, кроме нее, в красном галстуке возле не видно.
Она хохотнула, развеселившись еще больше, и бегом подбежала к машине. Он влез в машину, включил мотор. Машина крупно задрожала, готовая ринуться в путь.
— Повезло, — сказал Варе дед. — Случайно оказался на станции товарищ агроном из колхоза «Привольное». Двадцать километров мы с тобой, пожалуй, до вечера прошагали бы.
— Двадцать пять. Занимайте места, — сказал агроном.
Они заняли места: Варю пропустили на заднее сиденье, дед сел рядом с агрономом. Дверца захлопнулась, и, ныряя в ухабах, гремя в задке кузова чем-то железным, вздымая позади курчавые клубы белой пыли, «газик» покатил в Привольное.
— Ближней дорогой поедем, — сказал агроном.
— Знаешь, зачем он был к поезду? — сказал Варе дед. — Какие-то сверхредкие семена гороха с этим поездом товарищ прислал. Горох какой-то сверхредкий.
Агроном промолчал.
— В пакете два десятка горошин, — сказал дед.
Агроном молчал.
— Двадцать пять километров сюда, двадцать пять обратно. Из-за двадцати горошин, — повторил дед, явно желая втянуть его в разговор.
Он все молчал.
Дед искоса на него поглядел, обиженно кашлянул и насупился.
— От самой Москвы всё удачи, а у цели возьмет да сорвется, — после паузы в задумчивости самому себе сказал дед.
Агроном и сейчас не откликнулся. Он до странности не проявил интереса к приезжим.
Они въехали в лес.
Дубы стояли в нем редко и высоко под широкими сводами крон. Толстым ковром лежали на земле прошлогодние ржавые листья, от рыжины рябило в глазах. Тонкие прутья подлеска, спрятанные от солнца кровлей дубов, едва начинали пушиться.
— Просторно в лесу, по-весеннему, — сказал дед.
— Гм! — неопределенно отозвался агроном.
Дед внимательно на него поглядел, слегка улыбнулся и продолжал:
— Славный лесок. Привольновский?
— Что? Гм… кажется.
— Понятно, — усмехнулся дед. — Не местный.
— Кто?
— Вы… Приезжий?
— Приезжий.
— Со студенческой скамьи?
— Д-д-да.
— Давно?
— Гм… первый год.
— Точнее — первую весну. Точнее — нет месяца.
— Кто вам сказал? — удивился агроном.
— Вижу. Бычитесь. В себе не уверены.
— Еще чего! — сердито вспыхнул агроном.
— Вон и загореть не успели. Ленинградец?
Агроном кулаком столкнул шляпу со лба назад и озадаченно уставился на деда. Впрочем, не дольше секунды — «газик» вильнул. Он вмиг его выправил. Осторожно нагнулся к рулю. Некоторое время вел молча.
— А водите хорошо.
— Кто вам сказал, что ленинградец?
Дед довольно усмехнулся:
— Немного наблюдательности, немного догадки, немного чутья.
— Ну, а мы кто? А мы? — спрашивала Варя, подпрыгивая на заднем сиденье.
Она подпрыгивала от толчков, радости и необыкновенности этого утра, этой поездки в брезентовом «газике» по деревенским дорогам. При каждом толчке она едва не тыкалась носом агроному в плечо. Железный бидон, гремя, катался у нее под ногами, она с ним сражалась, стараясь отпихнуть. Ухаб. Вниз! Вверх!