Поэтический космос

Позднее об этой бесконечной бездне, о «жерле вечности», пожирающей человека, скажет Ф. Тютчев:
 
 
Природа знать не знает о былом,
 
Ей чужды наши призрачные годы,
 
И перед ней мы смутно сознаем
 
Себя самих лишь грезою природы.
 
Поочередно всех своих детей,
 
Свершающих свой подвиг бесполезный,
 
Она равно приветствует своей
 
Всепоглощающей и миротворной бездной.
 
 
Бог приковал к скале Прометея не за обычный огонь, дарованный человеку, а за тайные знания. Прометей открыл людям тайны мистерий, а мистерии научили человека не бояться смерти.
Внутренний огонь бессмертия, возженный в человеке, никогда не угасал в поэзии XIX столетия. «Угль, пылающий огнем» озарял карамазовскую бездну, разгоняя тьму. Кстати, фамилия Карамазов содержит тюркский корень «кара» — черный, темный.
Понадобилось, конечно время, чтобы «угль» в груди пушкинского пророка разгорелся настолько, что стал «сильней и ярче всей вселенной»:
 
 
Не тем, господь, могуч, непостижим
 
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
 
Что в звездный день твой светлый серафим
 
Громадный шар зажег над мирозданьем,
 
И мертвецу с пылающим лицом
 
Ты повелел блюсти твои законы,
 
Все пробуждать живительным лучом,
 
Храня свой пыл столетий миллионы.
 
Нет, ты могуч и мне непостижим
 
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
 
Ношу в груди, как оный серафим,
 
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
 
(А. Фет)
 
 
Но Фету принадлежит и другое стихотворение, которое привело в смятение Льва Толстого.
 
 
Проснулся я. Да, крыша гроба. — Руки
 
С усилием я простираю и зову
 
На помощь. Да, я помню эти муки
 
Предсмертные. — Да, это наяву! —
 
И без усилий, словно паутину,
 
Сотлевшую раздвинул домовину…
 
Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.
 
Все понял я: земля давно остыла
 
И вымерла. Кому же берегу
 
В груди дыханье? Для кого могила
 
Меня вернула? И мое сознанье
 
С чем связано? И в чем его призванье?
 
Куда идти, где некого обнять,
 
Там, где в пространстве затерялось время?
 
Вернись же, смерть, поторопись принять
 
Последней жизни роковое бремя.
 
А ты, застывший труп земли, лети,
 
Неся мой труп по вечному пути!
 
 
Отвечая Фету, Лев Толстой писал: «Вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел обратно в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено… Для меня остаются отношения к богу, к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит».
В 60-х годах XX века спор о бессмертии человека внезапно вспыхнул на страницах газет. Разговор начал поэт Илья Сельвинский. В последние годы жизни он написал цикл стихов, где утверждал, что с точки зрения вероятности во вселенной вполне может повториться то же самое сочетание элементарных частиц, а значит, каждый из нас может появиться в мироздании снова.
 
 
А я поет. Я верую в бессмертье,
 
Оно не в монументах, не в статьях,
 
Что мне до них, когда не бьется сердце
 
И фосфор загорается в костях?..
 
Мы с вами — очертанья электронов,
 
Которые взлетают каждый миг.
 
А новые, все струны наши тронув,
 
Воссоздают мгновенно нас самих…
 
Так, значит, я, и ты, и все другие —
 
Лишь электронный принцип, дорогие,—
 
Он распадется в нас — и мы умрем,
 
Он где-нибудь когда-нибудь сойдется,
 
И «я» опять задышит, засмеется
 
В беспамятном сознании моем.
 
 
Сельвинского стали упрекать в мистике, в уступках идеализму. Отвечая своим критикам, поэт привел такие аргументы в защиту своего образа бессмертия.
Вера в бесследное исчезновение человека в мироздании возникла сравнительно недавно под влиянием ньютоновской картины мира. Время показало, что мы живем не во вселенной Ньютона, а во вселенной Эйнштейна. Между тем все наши представления об отношении человека и вселенной формировались в школьные годы именно по ньютоновским нормам. Не пора ли пересмотреть их и на духовном уровне?
В русской литературе человек — существо космическое, неразрывно слитое со всем мирозданием.
 
 
Как мир меняется!
 
И как я сам меняюсь!
 
Лишь именем одним я только называюсь…
 
Мысль некогда была простым цветком,
 
Поэма шествовала медленным быком;
 
А то, что было мною, то, быть может,
 
Опять растет и мир растений множит.
 
 
Автор этих строк Николай Заболоцкий вел переписку с К. Э. Циолковским, внимательно следил за развитием научной мысли и пришел к тому же выводу, что и поэт Илья Сельвинский: человек бессмертен, ибо он неотделим от создавшей его вселенной.
Есть еще одна форма бессмертия, о которой не знали раньше, неразрушимость наследственной информации о человеке — генетическое бессмертие.
 
 
Мой предок пещерный!
 
Ты — я,
 
Я факт твоего бытия.
 
Мы признаки сходства несем
 
В иероглифах хромосом,
 
Где запрограммировал ты
 
Бесчисленных внуков черты…
 
И пусть, когда няням вручат
 
Моих пра-пра-пра-правнучат,—
 
Я буду, как соль, растворим
 
В бегущих из разных сторон
 
В мальчишках и девочках всех
 
И вкраплен в их игры и смех…
 
И дней твоей жизни не счесть,
 
Пока человечество есть!
 
(С. Кирсанов)
 
 
Генетический код действительно един у всего живого: у птиц, у животных, у человека. Расшифрован он недавно, а вот стихотворение Н. Заболоцкого «Метаморфозы» написано задолго до его открытия:
«И то, что было мною, то, быть может, сейчас растет и мир растений множит». Теперь это не только поэтическая метафора, но и научная аксиома.
 
 
Вспомним теперь строки Тютчева:
 
Не то, что мните вы, природа:
 
Не слепок, не бездушный лик —
 
В ней есть душа, в ней есть свобода,
 
В ней есть любовь, в ней есть язык…
 
 
А поэтическая мысль Фета о звездном огне в человеке, который «сильней и ярче всей вселенной»? Она сегодня тоже не только метафора. Красная кровь, текущая в наших венах, обязана своим цветом железу, а все железо, которое есть на земле, по сообщениям астрономов, возникло в звездном веществе. Мы и сейчас можем видеть на небе свет тех угасших звезд, которые «творили» железо для нашей крови. Звезды взорвались И погасли, а свет от них будет лететь еще миллион лет.