Кровавый остров
– Он снимал у меня квартиру на Дорсет-стрит в Уайтчепеле, – рассказывал Кендалл, и мне из лаборатории было прекрасно слышно. – Не самый типичный образчик жильца, которого ожидаешь найти в Ист-Энде [5], и явно мог позволить себе угол получше. Но он объяснил, что хочет поселиться поближе к Королевскому госпиталю, где служит. И знаете, он вроде был и впрямь очень предан своей работе. По его словам, он жил только ради нее. Забавно, но он мне и правда нравился; я находил доктора Кернса чрезвычайно приятным человеком. Отличный собеседник, с прекрасным, разве что чуть странноватым, чувством юмора, очень начитанный; и платы никогда не задерживал. Так что, когда он задолжал мне за два месяца, я, признаться, подумал, что с ним что-то случилось; в конце концов, это же Уайтчепел! К тому же доктор Кернс работал допоздна, вот я и опасался, что его подстерегли бандиты или кто похуже. Вот я и решил к нему заглянуть – больше из волнения за него самого, чем за деньги.
– Полагаю, – заметил доктор, – вы нашли его в добром здравии.
– О, да просто-таки лучившимся этим самым здравием – и отличным настроением к тому же! Старый добрый Кернс – пригласил меня на чашечку чая как ни в чем не бывало. Объяснил, что был увлечен сложным случаем: флотский писарь страдал от неизвестного науке вида тропической лихорадки. То, что я переживал за его благополучие, его несколько удивило – хоть и тронуло. Когда я заговорил об аренде, он очень сокрушался; винил во всем флотского писаря и его столь сложно диагностируемый недуг; и, само собой, уверил меня, что до конца недели выплатит все с процентами. Эти его медоточивые оправдания очень успокоили меня (к тому же мне было неловко, что я оторвал уважаемого джентльмена от важной работы), и я даже извинился за то, что явился истребовать принадлежащее мне по праву. Он будто плоть от плоти самого дьявола, этот доктор Джон Кернс!
– Язык у него, – согласился Уортроп, – неплохо подвешен, но это не единственный его талант. О, а вот и Уилл Генри с чаем.
Когда я вошел, монстролог стоял у камина, задумчиво обводя пальцем профиль бюста греческого мудреца Зенона [6]. Кендалл лежал на оттоманке, его худое лицо все еще было бледно от перенесенных мытарств; свою чашку чаю он принял дрожащей рукой.
– Чай, – пробормотал он. – Должно быть, это был чай.
– То, куда вам подмешали яд? – переспросил доктор.
– Нет! Яд он вколол мне, когда я пришел в себя.
– А, так вы о каком-то снотворном, которое он вам подсыпал?
– Полагаю, что да. Других объяснений я не вижу. Я поблагодарил его за чай – какой пикантной перчинкой, должно быть, показалась ему эта благодарность! – и до двери мне оставалось едва ли два шага, как комната пошла кругом и все вокруг почернело… Очнулся я много часов спустя – успело уже стемнеть. Кернс же сидел подле меня и скалился как мертвец.
«С вами был припадок», – сказал он.
«Боюсь, что так», – ответил я. Я чувствовал себя опустошенным и беспомощным, лишенным всякой жизненной силы. Даже повернуть голову, чтобы взглянуть на него, стало для меня испытанием на пределе телесных возможностей.
«Ваше счастье, что припадок случился, когда рядом с вами был врач! – заметил он невозмутимо. – С первого взгляда, Кендалл, я подметил, что с вами что-то не то. Скверно выглядите. Впрочем, давить последние медяки из бедных и обездоленных – дело утомительное; равно как и собирать ренту с несчастных, что вынуждены от ваших щедрот ютиться в норах, в которых и крыса постыдилась бы свить гнездо… Да вы, я вижу, надорвались от трудов праведных! Послушайте моего совета, Кендалл, скатайте-ка на время в деревню, подышите воздухом. То, чем дышат в ваших трущобах, воздухом уж точно не назовешь; эта гниль насквозь пропиталась запахом страданий и отчаяния. Передохните; вы и представить себе не можете, какие чудеса творит смена обстановки».
Я гневно запротестовал против брошенных мне оскорбительных обвинений. У меня не трущобы, доктор Уортроп; я все делаю как следует, и только раз или два за все годы я действительно выселял должника. Будь я в силах хотя бы на дюйм приподнять руку – о, Кернс с лихвой заплатил бы за свои отвратительные насмешки! Но мне оставалось лишь изводиться от ярости.
«Словами не передать, как я рад, что вы ко мне заглянули, – продолжал он все с той же сводящей с ума веселостью. – Вас мне, должно быть, сам бог послал – бог или нечто весьма на него похожее! Видите ли, у меня есть кое-что, что я не рискую доверить почте. Найти надежного посыльного я не успеваю – так сложились обстоятельства, что завтра я буду вынужден покинуть сей благословенный остров, а быстрее, чем за день, отыскать здесь надежного человека представляется невозможным. В этих трущобах никому доверять нельзя – впрочем, кому я рассказываю, не так ли, Кендалл? И тут вы валитесь мне на голову как манна небесная! Вы, можно сказать, идеальный подарок: инструмент, всецело подходящий мне для задуманного, и в то же время – совершенно нежданный. Я сказал бы, что молитвы мои были услышаны; вот только я отродясь ни о чем не молился, потому это совпадение и впрямь выглядит волей Провидения, не находите?»
Кендалл умолк, отхлебнул чаю и на мгновение вперился остановившимися глазами в пространство. Вид у него был как у человека, которого едва не задел крылом пролетающий ангел смерти; и так, в сущности, оно и было.
– Признаюсь вам, я не знал, что и думать, доктор Уортроп. А что прикажете думать в таком положении? Внезапно и в один миг я лишился всех своих способностей, вплоть до способности двигаться, и лежал парализованный, с кружащейся, полной тумана головой, а он знай косился на меня, будто зверь на кусок мяса. Что мне оставалось?
«Дело это нетрудное, – сообщил он тем временем, – сущая безделица. Но чем скорее она будет доставлена – тем лучше. Если это то, что я думаю, и если оно означает то, что означает, опаздывать не годится: промедление испортит ему всю игру, а уж этого-то он точно никогда мне не простит».
«Кто? – спросил я. Поймите меня правильно, к тому времени я был уже вне себя, так как сумел осознать, по крайней мере, что именно Кернс был причиной моему внезапному недугу. – Кто никогда не простит вам?»
«Уортроп, кто же еще! Монстролог. Только не говорите, что никогда о нем не слышали; он мой давний и добрый друг. Мы с ним братья – исключительно в духовном смысле, конечно же; хотя во всем остальном трудно найти людей более непохожих, чем я и Уортроп. Как минимум он чересчур серьезен и до смешного романтичен для человека, который мнит себя ученым. Если хотите знать мое мнение, так у него комплекс спасителя: хочет весь клятый мир спасти к чертовой матери от этого мира; а я всегда держался принципа «живи и жить давай другим». Однажды я раздавил огромного паука, не задумываясь; но стоило мне осознать это, как меня стала мучить совесть – в конце концов, что плохого сделал мне тот паук? Пускай я намного умнее и намного больше него ростом – но делает ли это меня лучше, чем был мой невинный восьминогий сосед? Я не выбирал родиться человеком, равно как и он не выбирал родиться пауком. Так не были ли мы оба равными исполнителями грандиозного плана, не играл ли каждый из нас своей собственной роли – пока я не убил его и не нарушил тем самым священного завета между нами и нашим общим Творцом? Сердце разрывается, стоит лишь об этом подумать».
«Да вы безумны», – проговорил я, не сумев сдержаться.
«Как раз напротив, мой дорогой Кендалл, – ответило мне это чудовище. – Вы пользуетесь удовольствием пребывать в обществе самого разумного человека из ныне живущих. Годами я уничтожал в себе всякое заблуждение и притворство, срывая защитный покров самопровозглашенного величия, под которым мы, люди, привыкли прятаться. С точки зрения истинного превосходства, а не гордыни, паук лучше нас. Он не пытается оспаривать свою природу. Он не обременен чувством самости. Зеркало для него – просто кусок стекла. Он чист и невинен, как Адам до грехопадения. Даже Уортроп, этот неисправимый моралист, здесь бы со мной согласился. У вас не больше права судить меня, чем у меня – убить паука; на этом безумном чаепитии Мартовский заяц, сэр, вы, а я – как раз Алиса».