Голубок и роза (СИ)

Что это за служение — он толком не знал. Должно быть, как у любого слуги: что прикажут, то и сделаешь. Только приказывать дама должна что-то необыкновенно благородное, куртуазное — ну, понятно, куртуазное служение, все про него знают! Другое дело, что снились ему небывало прекрасные сны — он дарит даме розу, она ее принимает, и белый голубь слетает, ни много ни мало, с небес, и накалывается грудью на шипы этой самой розы. И она от голубиной крови из белой делается алой, самого любимого цвета Арнаута — будь он богат, непременно сшил бы себе одежду из такой ткани.
Удивительно глупый сон, сказал бы я, но моему другу так не показалось. Напротив же, он сделал из своего сна вывод: пришла пора осмелеть до предела и предложить Розамонде куртуазный оммаж.
Пройдя третий круг по крохотному садику и не раз скрипнув зубами от собственного бессилья, Арнаут послушно уселся рядом со своей донной на низкую скамью. Дерево за нею до середины увивал плющ, но в марте для зелени еще рано, и плющ топорщился соломенной жесткой бородой, довольно колючей и противной.
— Придвиньтесь ближе, Арнаут… Мне холодно.
Ему-то было, пожалуй, еще холоднее. Он слегка дрожал от зимнего льда, еще не ушедшего из вечернего воздуха, но убеждал себя, что трясется от любви.
— О чем вы думаете, Арнаут?
Лицо ее ледяным пятном плавало в сумерках. Внутри у трубадура что-то тяжело колотилось, и это было вовсе не сердце. Скорее уж кровь — новые какие-то пульсы, проснувшиеся в самых неожиданных местах.
— Кхмхмх, — ответил он со всей возможной куртуазностью. Ему хотелось выпалить сразу сто подходящих по случаю цитат, но в голове не нашлось ни одной. Вообще-то Арнаут много чужих стихов знал, ими иногда жил в странствиях, когда своих не хватало — но сейчас они все куда-то подевались, спасовали при мысли, что в жизнь его пришло что-то очень важное. Настоящее, долгожданное. И это настоящее оказывалось совсем не таким, как он предполагал.
— Ну же, упрямец, отвечайте, — на Розамонда легко ударила его по руке. Быстрое движение, хлопок, от которого глаза Арнаута полезли на лоб.
В голове пребывала только одна песня — и, как назло, самая неподходящая. Та, которой научил старый жонглер из Монлора — про тяжелую певческую судьбину: «Ну и тоска — ходить весь год пешком, и дергать надоевшую струну, хотел бы я иметь уютный дом, чтоб в нем спокойно отходить ко сну…» Вряд ли даме ее споешь. Трубадуры, трубадуры, зачем вы меня оставили? Ведь придется самому что-то говорить.
Арнаут пробормотал про огромное желание, которое его измучило уже до предела. И что от подобной болезни может исцелить только единственный человек на свете.
На Розамонда спросила — волосы ее были совсем черными в темноте — кто же этот человек. Арнаут по всем правилам ответил, что не смеет сказать.
Повернув к нему лицо с темными, странными, выжидающими глазами — сплошные расширенные зрачки — она смотрела, чего-то желая от него. Арнаут с бешеной тоской, похожей на воспоминание прошлой жизни, подумал, что сейчас может ее поцеловать. Голова его как-то самопроизвольно дернулась, лица обоих на миг сблизились — так, что Арнаут почуял цветочный аромат ее кожи — нет, так пахло мыло, дорогое, как перец, сарацинское мыло, кусочек которого стоит, как трубадур Арнаут со всеми потрохами.
Он отшатнулся, в смятении облизывая губы. В ушах гулко бухала кровь. Ишь, чего задумал, жалкий нечестивец… Поцеловать!!! Даму!!! Которая пахнет мылом, благоухает розами и владеет замком! Про которую снятся сны с небесными голубками! Старец Годфруа, чей суровый образ нечеловеческой чистотой сверкал всегда на задней стенке комнаты Арнаутова разума, неодобрительно нахмурил брови.
На Розамонда, чьи ноздри трепетали от частого — гневного? — дыхания, сидела вполоборота. Не взглянула она на него, и услышав слова — «куртуазная присяга». Жалкий лепет насчет закона любви некоторое время потрепыхался на Арнаутовых устах и угас. Неловкий, большерукий, плотский до отвращения, сидел он на самом краю деревянной лавки, тощей задницей чувствуя влажность древесины. И смертельно стыдился своих рук, ног, большого рта и горячей кожи перед этой ангелической фигурой, холодной и чистой, как звезда, безупречной графиней из тех, кто не зачат в постели, как обычные люди, а соткан из света и памяти. Если она сейчас встанет и уйдет прочь, не касаясь земли, и больше никогда не взглянет в его сторону — это будет только справедливо. Пейре Видаля и строже наказывали за украденный поцелуй.
Видел Арнаут этого Пейре — совершенно сумасшедшего, с изувеченным языком, юного старца в шутовском бумажном венке. При каком дворе не рассказывают анекдотов про Пейре Видаля? Самый новый анекдот — «Пейре Видаль — теперь император Константинопольский». Он, видите ли, на гречанке в Святой Земле женился, возомнив по глупости, что она — дочь византийского императора. Поэтому Пейре соорудил себе трон из чего попало и возит его с собою в повозке, намереваясь вскорости на корону претендовать. И жену свою, толстую и черную, возит всюду с собой и представляет как императрицу… Еще есть про волка история, как Пейре в волчью шкуру переодевался, и про его знаменитую походную кровать… Теперь отдохнет от всеобщего внимания наш ранний старик, новое появится посмешище — Арнаут каталонец, позор всех истинно влюбленных.
И приговору своей госпожи Арнаут ничуть не огорчился — ибо ожидал куда худшего.
Пойдите прочь от меня, вот как она сказала, и не возвращайтесь, пока не принесете мне победу на трубадурском турнире. Воспойте меня так, чтобы получить награду, и так уж и быть, тогда приму я ваш фуа и оммаж. Потому что любое рыцарство нужно заслужить.
Подвиг совершить — это хотя бы задание. Не служение еще, но намек на него, история из бретонских романов, искупление, вещь, которой есть место в Арнаутовом мире. Уйдя к себе в караулку, где нес дежурства наравне с другими молодыми мужчинами, и стараясь не прислушиваться к шуточкам и болтовне оруженосцев, со всем тщанием принялся Арнаут за работу мысли и к утру разродился одной из худших своих песен. Сочинительство давалось ему нелегко, стихи он высиживал, как курица — яйца, и никогда не мог разобраться — хороши или плохи его вымученные чада. Первые строки новой кансоны — «От любви запело все во мне, словно жаворонок в вышине» — ему даже нравились. Только не оставляло впечатление, что где-то он это уже слышал. Может, даже сам исполнял. Де Вентадорн, что ли? Опять успел первым, старый негодяй?
На Розамонда тоже ушла к себе и долго лежала без сна в своей постели, прислушиваясь к дыханию спящей рядом камеристки — в одиночку по ночам еще не спали из-за холодов — и раздумывала дама, что было бы, сопи рядом с ней на подушке другая голова, мужская. Черная, лохматая голова невероятного дурака. Который не знает, как печально стать из девицы дамой только для того, чтобы носить на голове закрытый убор-гебенде вместо пышной, свободной прически или веночка из серебряных цветков.
В этот самый день, мессены, далеко-далеко от замка Пау случилось кое-что еще. Юноша по имени Джованни Бернардоне, купеческий сын из Умбрии, после публичного суда за воровство оставил дом своего отца и в одной нижней рубашке удалился в лес, пыля по дороге городишки Ассизи под осуждающие взгляды знакомцев и соседей. И пел Джованни во все горло, пел по-нашему, по-провансальски, что-то о розах, небесах и Господе Боге, единственном отце для двадцатипятилетнего голого дурака Франческо… Франческо — такое он носил прозвание, потому что больше своей собственной стороны любил французскую, особенно провансальскую землю, где так много слагают красивых стихов. И был это будущий святой Франческо Поверелло, ассизский Беднячок, перед смертью Христу сораспявшийся — но к нашей истории его нескладная песня, следы босых ног и проплешины весеннего снега в лесу, куда он удалился почти что нагишом, не имеют никакого отношения.
За весну и лето Арнаут немало потрудился: по всей Каталонии и графству Тулузскому трудно было отыскать замок, который он не осчастливил бы своим пением. Не забывая о делах церкви, трубадур вовсю старался исполнить задание дамы, и получил с того немало пользы: он познакомился со множеством трубадуров, которые пели лучше него, и выучил много новых песен. Для жонглера обширные знакомства очень полезны — будет что петь на заказ, чтобы не умереть с голоду. Если уж не удалось прочно обосноваться в каком-нибудь замке, под покровительством доброго господина — или, еще лучше, госпожи — приходится волей-неволей расширять свой репертуар, да вдобавок и разбираться в политике. Чтобы невзначай не исполнить при дворе, скажем, доброго графа Фуа ничего из ненавистного ему Пейре Видаля, соперника в любви дамы Лобы. Или не восславить в Тулузе Арагонский двор за щедрость и куртуазность. То есть теперь-то уже можно, новый король Арагонский с Тулузой в родстве, а вот раньше, когда война была, за такое простого человека могли и повесить без долгих разговоров.