День без смерти (сборник)

Кирш уже давно ждал его. Очень давно…
“Зачем ты меня ждешь? — спросил Донован. — Зачем ты вообще пришел?”
Кирш молчал. Глаза его смотрели пусто, с безграничной усталостью. Как тогда.
“Ни к чему тебе было приходить. Я не звал тебя”.
Кирш вздохнул.
“Поговорим?”
“О чем? О чем мне с собой говорить? О Войнухе? Наговорились…”
“О Войнухе”.
“Не хочу. С тобой — не хочу”.
Кирш снова вздохнул.
“Спасибо тебе, — сказал он. — За арлет. Сам бы я не смог”.
Донован застонал.
“А я смог?! А я, тебя спрашиваю, смог?! Уходи!”
Он замотал головой, открыл глаза, и Кирш пропал. Тяжело дыша, заворочался в гамаке, вытер со лба холодный нот. Вспомнилось: “…и совесть меня не будет мучить”. Он скрипнул зубами, Да, не будет.
Чтобы хоть как-то успокоиться, он начал про себя считать числа, сбился, еще раз начал считать и снова сбился. Нет, сказал он сам себе, это не поможет. Давай что-нибудь другое. Можно, конечно, стихи. Только чтобы они были отрывистые, резкие. Он вспомнил бешеную гонку по Городу и свистопляску в памяти киршевой песенки “Испытательный полигон”. Нет, подумал он, хватит с меня стихов.
Донован снова заворочался в гамаке и тут, сквозь завывание ветра и шелест песка за стенами кампаллы, услышал тоненький мышиный писк. Он приподнялся на локтях и прислушался. Пищало в кампалле. Тогда он протянул руку над собой, погладил светляк, и он загорелся блеклым оранжевым светом. Писк доносился из-под одежды, брошенной на один из пуфиков, словно какой-то зверек забрался в нее, запутался и не может теперь выбраться.
Донован вздохнул, вылез из гамака и приподнял одежду. Никого. Тогда он осторожно тряхнул, и тотчас кто-то тяжелый прошелестел по складкам куртки, прыгнул на пуфик и, мигая зеленым светящимся глазом, скатился на пол.
Донован остолбенел. На полу лежал карманный передатчик, пищал и подмигивал сигнальной лампочкой.
Кто это? Кто это может быть, ошеломленно подумал он. Он нагнулся, взял в руки передатчик и машинально утопил клавишу приема. Передатчик еще раз мигнул, и тотчас пространство кампаллы заполнила рубка корабля.
Прямо напротив Донована сидел Нордвик, взъерошенный, злой, с черным от бессоницы лицом и красными набухшими глазами.
— Наконец-то, — вздохнул он и привычным жестом потрогал свое изуродованное ухо. — Здравствуй, Донован. Уменьши изображение — батареи передатчика еще понадобятся.
Донован послушно покрутил ручку регулятора. Ярко освещенная рубка пропала, снова появились стены кампаллы, и только посередине, в своем кресле, остался сидеть Нордвик, фосфоресцирующий, как приведение- освещение в рубке было гораздо сильнее, чем в кампалле.
— Здравствуй, — протянул Донован. В голове назойливо вертелось: почему они не улетели? Почему? Что им еще надо?
— Почему вы еще не улетели? — спросил он и тут же понял. — А, забыли попрощаться! Врожденная вежливость и доброта… Ну, что ж, попутного вам ветра, как говаривали во времена парусного флота… — Он попытался как можно более язвительно усмехнуться и выдохнул: — В корму!
Нордвик недоуменно застыл, затем лицо его страшно передернулось, и он изо всей силы ударил кулаком по невидимому для Донована пульту.
— Мальчишка! — заорал он. — Ты что себе думаешь?! Один ты у нас такой — благородный и самоотверженный?! А остальные все — трусы и подонки?!
Донован потерял дар речи. Сперва он был просто оглушен акустическим ударом и хотел тоже взорваться, но тут до него начал доходить смысл сказанного.
— Ты еще в куклы игрался, — бросал ему в лицо Нордвик, — когда я в Сандалузе потерял всех — друзей, жену, детей!..
Он осекся, и лицо у него вдруг стало старым к дряблым, и стало видно, что память об этой катастрофе так и не зарубцевалась у него в душе, лишь стянув ее таким же безобразным шрамом, как и шею. Он прикрыл глаза, вздохнул и осторожно, как в первый раз, потрогал свой шрам.
— Да и не в том дело, потерял кто-то кого-то или нет, — тихо сказал он. — Просто я не знаю у себя на корабле человека, который бы смог сейчас отвернуться от Сказочного Королевства, уйти — и жить потом со спокойной совестью.
Донован почувствовал, как у него в груди начинает больно таять смерзшийся комок, глаза застилает пелена, все вокруг расплывается, и ему показалось, что он теряет сознание. На руки упало что-то теплое и маленькое, как бусинка, потом еще и еще и покатилось с рук на землю. И тогда он понял, что это просто слезы.
Нордвик посмотрел на Донована и замолчал. Он понимал его. Он понимал его с самого начала — еще когда эта троица: Алексей Рюмми, Кирш Алихари и Донован Малышев, обнаружив на Сказочном Королевстве цивилизацию, не смогли пересилить себя и покинуть планету. И он понимал его сейчас.
— Донован, — сказал Нордвик, — мы идем на посадку. К сожалению, там у нас внизу песчаная буря и мы ничего не можем различить. Будь добр, дай нам пеленг.
1972 г.
 
 ЗАБИРКО Виталий Сергеевич. 
 
 Родился в 1951 году. Работает старшим научным сотрудником в НИИ. Публиковался в периодике, автор книги “Теплый снег” (на украинском языке). Живет в Донецке. Участник IX Всесоюзного совещания молодых писателей в 1989 г. в Москве. 
 
  
Феликс Дымов
 
Эриния
 
 Рассказ 
Их назвали эриниями не в память о богинях мести, хотя что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. “Эриния” — вот все, что осталось от четырехстрочного описания, в котором греко-латинские “эритр”, “Арес” и “пирин” вместе означали “огненно-красный цветок Марса”. Насчет цветка ясности не было: некоторые ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с двумя узкими длинными листьями у пушистой головки; корни и обычный для растений фотосинтез затмевали для них сложные, характерные, скорее, для животных двигательные реакции. Новой сенсацией явилось открытие у марсианских переселенцев “телепатических” свойств: эринии оказались безошибочными индикаторами настроения…
Ралль обнаружил это случайно. В лаборатории было тихо и пусто. “Резвая Маня” с выключенными экранами дремала в углу. В линиях магнитного лабиринта путался механический мышонок Мими. Нетопырь Кеша с вживленной в мозг “сеткой Фауди” завис кверху ногами под потолком, уронив крылья и развесив уши. Последние дни Ралль не торопился Домой, в свою уютную миникомнату на Большой Пушкарской, где стены читают желания и воздух дрожит от еле сдерживаемого исполнительского зуда. Там его, помимо автоматики, не ждет никто. Л здесь, в лаборатории, можно по горячему следу проверить идею шефа о деформации коллектива сильной минус-эмоцией отдельной личности. Проверять такие вещи сподручнее, конечно, одному, в тиши, без этого самого коллектива…
Ралль честно отсидел под широким “маниным” шлемом, пока Янис, не любивший терять в дороге время, вставлял в очки детективную ленту, а Иечка под укоризненным Ритиным взглядом перекрашивала глаза из рабочего серого цвета в какой-то немыслимо-сиреневый. Еще минут пятнадцать Ралль ждал, пока шеф Ростислав Сергеевич стаскивал пушистый профессорский свитер и снова превращался в сокурсника Роську Соловьева. Зашнуровав гермески, Роська накачал пульсирующим газом многоцветный метровый мяч, сунулся под шлем:
— Постукаем?
В “маниных” недрах предупреждающе заурчало разрегулированное поле.
— Убери локаторы! — буркнул Ралль.
— Джеральд! Что за язык? — ужаснулась Маргарита, успевшая влезть в глухую даджболку. Продольные желтые полосы на ее литом теле натянулись так, что тронь — зазвенят. — Наждак жевал?
— Не я, “Маня”! — съязвил Ралль.
Ростик покрутил пальцем у виска. Не уточняя, к кому это относится, обнял вибрирующий мяч, И шагнул за окно.
Ралль понял, что больше сегодня не работать. Снял шлем. Раздвинул пошире стенные панели. Солнце ворвалось в лабораторию. Ослепленная “Маня” притушила экраны, будто зажмурилась. В ногу ткнулся мышонок Мими, пискнул, волчком закрутился на месте. “Маня” пожалела его, вернула в лабиринт.