Актриса

Она внимательно смотрит мне в глаза.
— Как вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос?
— Как вы хотите, так и ответьте, — улыбается она.
Я осторожно ступаю по гулкому, скрипкому паркету. В зал уверенной походкой входит человек средних лет с приятным лицом, в цветной рубашке. За ним следом пара молодых ассистенток, которые кладут на стол ручки, списки, бумагу и прочую канцелярию.
— Таиса Эросовна, какими фантазиями?
— Здравствуйте, Бо-рис Ни-ко-ла-ев-ич, — раздельно по слогам произносит она. — Мой нью-йоркский гость захотел посмотреть прием в театральное училище.
— А он понимает на нашем тарабарском языке?
— Он даже пишет на нем, — думаю, и этот эпизод попадет… в какие-нибудь писания!
Она представляет нас:
— Алексей Сирин.
— А это Ремизов, Борис Николаевич.
Я наклоняю голову. Он кивает:
— Ну, начнем тогда. Хотите сесть рядом со мной, Тая?
— Почту за честь и счастье, — улыбается она.
— Запускайте первую пятерку и закройте дверь, чтобы потом не входили, — просит он.
За столом нас оказывается человек шесть. Дверь не запирается, сломан замок, посему ее закладывают на стул. «И дым отечества…» «Совсем как в Америке», — думаю я.
Первая пятерка садится на скамью напротив нас.
— Ну, кто хочет начать? — спрашивает Ремизов.
— Какой это тур? — шепчу я Тае.
Она спрашивает и шепчет мне в ответ:
— Первый.
Никто не решается, и тогда он предлагает начать молодому человеку. Я достаю, стараясь бесшумно, из пакета желтый блокнот с бледными страницами и все почему-то смотрят на меня, кроме Таи. Она спокойно относится, что я все время что-то записываю. Разные мысли.
Во второй пятерке мне нравится милая стройная девочка Елена Гусарова, которую я бы с удовольствием пригласил… Но думаю, что спрашивать Таю о помощи в этом вопросе не совсем удобно. Я сижу и вспоминаю: перехватившее горло, непослушный голос, слабеющие ноги — мои вступительные экзамены и мечты стать актером. Но я не хотел тогда на сцену, а хотел в кино.
В перерыве между пятерками он спрашивает ее:
— Как ваш батюшка?
— Прекрасно. Они на даче сейчас.
И переводит разговор. Следом он спрашивает меня:
— Что вы пишете?
Я говорю в двух словах. У Таи какое-то слегка насмешливое отношение к нему. И мне это передается.
В последней пятерке последним читает большой белоголовый мальчик в ужасных штанах и мятой рубашке. Но, выйдя на середину, он преображается. Он читает сатирическое «меню» Булгакова, но с такими интонациями, ужимками и легкой пародией, что все начинают улыбаться.
Педагог Ремизов просит прочитать его басню, еще одну. Потом задумывается и сажает. Фамилия мальчика Белоруский.
После ухода последней пятерки он начинает обсуждать каждого из абитуриентов, высказывая свои мысли, кого пропускать, а кого нет ко второму туру.
— Ну, а что будем делать с Белоруским, что-то есть в нем отталкивающее? — говорит Ремизов.
Я быстро наклоняюсь к Тае и шепчу:
— Очень талантливый мальчик, надо ему помочь.
Ремизов поворачивается к правому флангу и говорит:
— Ну, а что вы думаете, Таиса?
— Очень живой мальчик, выделяющийся. Правда, пока сырой, необкатанный. Я думаю, пусть почитает еще, на втором туре. Он разойдется, Булгаков мне очень понравился, забавно его читает.
Ремизов внимательно смотрел на нее, изучающе. Я замер.
— Раз Таисии Эросовне он понравился, я не могу не пропустить.
Она вежливо, но насмешливо склоняет голову. Он пишет в ведомости: «Пропустить ко 2-му туру».
Я невольно хлопнул два раза в ладоши, вызвав улыбки.
— Вы говорите, не стесняйтесь, — предложил Ремизов. — Чувствуйте себя, как в Нью-Йорке.
Таиса встала.
— Спасибо, Борис Николаевич, за удовольствие.
— Это нам приятно ваше присутствие. Низкий поклон батюшке, скажите, что работаем.
Я оставил позади Таю, прощающуюся с актерами-приятелями. За дверью ассистентка уже читала имена прошедших на второй тур.
Я сгреб крепко под локоть белоголового паренька и стал спускать его по лестнице.
— Не важно, как меня зовут. Вы прошли на второй тур. Я вам помогу на втором туре, чем смогу. Только, пожалуйста, не одевайте эти брюки и эту ужасную рубашку. Оденьтесь чисто и опрятно. И когда читаете в персонажах свой текст, не уходите глубоко в роль каждого, вы должны быть сторонний наблюдатель. Все-таки.
— Спасибо, — сказал он, что поразило меня — для здешней местности, — не удивившись.
Я стоял посреди холла у входа и наблюдал счастливые и несчастливые лица спускающихся абитуриентов.
Тая во французских замшевых туфлях от модного дизайнера легко сбежала по лестнице.
— Вам понравилось? — улыбнулась она.
— Очень, хочу еще. Когда второй тур?
— На следующей неделе, вы еще будете здесь? — Она внимательно изучала мои глаза.
— Думаю, что да. Скажите, а почему вы так относитесь к этому человеку, который принимал экзамен?
— Он очень странный режиссер, абсолютно не принадлежащий ни к театру, ни к сцене.
— Почему тогда ваш папа держит его в училище?
— Это вам лучше спросить моего папу. В этом училище много загадок. К тому же не все зависит от моего папы и его желаний.
Мы вышли на улицу. Теплый воздух. Еще невидимые сумерки. Тая стояла, разглядывая меня.
— И как? — спросил я.
— Хотите поехать на дачу, за город, ребята приглашали?
— Я еще перепьюсь, приревную, подерусь.
— А вы и это умеете, какой талантливый мальчик. Я пойду скажу, что мы не поедем.
Вскоре она вернулась и задала редкий (по заинтересованности) вопрос:
— А почему вам так хотелось посидеть на прослушивании?
— Когда-то два года подряд я поступал в это училище. Но даже первый тур не прошел. Сильно волновался…
— Какое счастье, что вы не стали актером, — искренне сказала она.
Вечером мы мягко и ненастойчиво целуемся, а потом она отвозит меня домой к маме.
Секретарша уже ждет внизу у выхода и сразу на лифте провожает к главному редактору журнала. Он выскакивает из-за стола, и мы приветствуем друг друга. На длинной поверхности лежит стопка книг и каких-то журналов.
— Как развлекаетесь в нашем городе?
— Ем, пью, сегодня вечером в театр иду.
— А я ни пить, ни есть не могу, желудок больной, язва.
— У меня он тоже капризный. Но когда-то в Нью-Йорке я принимал потрясающий французский препарат — зонтаг. В течение месяца с моими внутренностями произошло чудо. Я чувствовал себя внутри 15-летним мальчиком опять.
— Пробовал и зонтаг и тагомет, из Бельгии привозили. Ничего есть не могу, только на корнях, на злаках и специальных кашах сижу. Ну, да Бог с ним. Показывай свои книги, Алексей, — говорит Михаил Малинов.
— Я вам искренне сочувствую, — говорю я, доставая книги.
Он смотрит титулы, листы, начало, конец, заглядывает в середину. Мне нравится, с каким профессионализмом он касается книг.
Вздохнув, он начинает:
— То, что я сейчас скажу, — это общая ситуация и к тебе никакого отношения не имеет. И в то же самое время это грустное состояние нашей литературы отражается на нас всех.
Сегодня на рынке продается только два вида литературы: детективная и сексуальная. Еще, более или менее, — приключения. Все! Больше ничего. Да и то, пожалуй, «приключениями» уже наелись. Сегодня государственной, дармовой бумаги больше нет. Цены на нее комбинаты подняли дико: в десять раз. Чтобы издать тиражом 100 тысяч твою книгу, когда-то у нас это был обычный тираж, в твердой обложке, естественно, нужен миллион. Это сейчас, летом, что будет осенью, Бог знает. Но, думаю, даже он не знает. Цены геометрически растут, свободный рынок! То есть я иду на биржу, львовскую или таллинскую, и покупаю необходимое количество тонн бумаги. Через несколько недель типография привозит мне упакованные ящики с твоей книгой. Кому ее продавать? Как сбыть? Империя разваливается. «Импер. книга» — главный распространитель — перестала фактически существовать. Сеть распространителей развалилась: никто не хочет без прибыли работать. Забывая, что, чтобы получить прибыль, надо работать. Мы быстро развалили все, а как созидать — не научились. И вот я, издатель, сижу с ящиками твоей, пусть даже самой прекрасной, книги. Как мне ее продать, кому? Даже забыв про прибыль, как вернуть затраченный миллион, ведь я его где-то взял, значит, должен отдать. Остается самому идти и в переходе с лотка торговать. Но сто тысяч за месяц не продашь. Автор неизвестен, да и цена на книгу, чтобы окупить расходы, будет в пятнадцать раз выше, чем раньше. Поэтому все издатели сегодня и издают детективы, потому что это единственные книги, которые покупают все. А литература — никого не волнует.