Матрица времени

`Надеюсь, я отвоевала право называться как-то иначе', - вздохнула тяжело, вопрошая его.
`Не-а', - заверил он. Я сунула кулак в рот и судорожно всхлипнула. Домовой поднялся: `Пойду, а то сейчас набегут, натопчут, запахов всяких нанесут. Не люблю суету'.
`А я? А я как же'?!
`А что ты? Сейчас горечью напоят, тело спасая. У них же одно средство на все болезни лекарство', - проворчал, удаляясь. Прошел сквозь стену.
`Предатель'!! — завопила я и сообразила, что боюсь. Так вот какой он — страх?…
Ужас! Кто придет, что-то принесет, в меня вольет!
`Не хочу!! Мама, ты же мама! Спаси меня'!! — вцепилась в цветастую тряпку на маме
— Тихо, тихо, Кристиночка…
`О, ты опять за свое?! Да не качай ты меня, итак плохо!… Не понимаешь?! И не надо'.
Тьфу…
— Дай-ка ее мне, — протянула руки бабушка.
`Вот и славно, хоть один мудрый человек появился. Спаси меня бабушка'.
— Мам, губы вытри ей, она срыгнула.
— Температура, что ты хотела? — принялась поглаживать меня по спине. `Хорошо, хорошо, продолжай'…- Зубки режутся, всего-то, а ты «скорую»…
— Мам, у нее температура сорок!
— Ну и что? Парацетамола четвертинку дай да морс из смородины сделай и пои чаще.
`Я тебя обожаю, ба'! — вздохнула я с благодарностью, приникла успокоено к ее плечу: `морс — это здорово, морс — это замечательно. С меня причитается, ба'.
— Ба!
— Ба, точно! — засмеялась старушка. — Ба, с тобой, малышка, ба тебе поможет.
Ой, как хорошо, что тебя хоть кто-то понимает. Да за это, да заради тебя, я совершу подвиг:
— Ба-ап-п…
Урок третий
`Проверим еще раз', - заявил домовой, сгоняя пылинки в один угол. Те послушно выстроились: `Это заяц, это погремушка-колокольчик, эта погремушка-мячик, так-с, а ты'?
`Пинетка'! — пискнула та.
`Бамбука пинетки'! — напомнила я ей.
`Бамбушка', - поправила Маас.
`Вот, слушай хозяйку'! — попенял домовой пылинке и отправил в строй остальных: `Те-к-с, ты гномик резиновый, ты пупс, ты соска, ты медвежонок плюшевый. Все? Негусто у тебя в хозяйстве вещей'.
`А зачем больше'? — искренне удивилась я. Мне в принципе и эти относительно нужны были. Хотя нет, медвежонок очень — он мягкий и добрый. Я обняла его, заявляя свои права на любимую игрушку, потом под ногу его положила — мой!
`Как это? Привычка у вас такая: сгребать все и побольше, побольше'.
`Зачем'?
`Ну, чего заладила — зачем? Я откуда знаю? Для уюта, поди ж ты, комфорта душевного', - почесал за ухом в раздумьях да сомненьях, и выдал: `В хозяйстве все пригодится'!
`А зачем'?
`О-о'! — развалилась на ковре Маас: `кому ты объясняешь? Вот подожди, подрастет, сама поймет'.
`Ну, да, ну, да', - закручинился домовой отчего-то.
`А ну рассказывайте без утайки'! — потребовала я, брякнув погремушкой об пол. Маас фыркнула и зевнула: стра-ашно.
`Чего над дитем смеешься'? — оскалился домовой: `Правильно деточка интересуется. Скоро ведь забудет нас'…
`А что у вас? А как у вас? А у нас плохо, плохо! Лето кончилось'! — некстати зачирикала птица под окном.
`Так еще и лето бывает?! А почему оно кончается? И какое оно? Почему я не видела, а оно уже кончилось'? — открыла я рот, глядя на синицу.
`Так холода, холода. Снег будет, снег. Голодно. Крошки есть? Дай, дай'!
`А ну кыш'! — сдул ее домовой.
`Злой, злой', - чирикнула та, улетая.
`Зачем ты ее прогнал'?
`Синицы к добру в окна не заглядывают, видела черно у нее под крыльями — знать с бедой летает, кому отдать ищет', - пояснил домовой.
`А что такое — беда'?
`Зубы резались, помнишь'?
`Ну'?
`Слюни, температура, лекарства, мать твоя без ума бегала, трясла тебя'?
`Ага'.
`А тебе и не спалось, и не елось, и не сиделось'?
`Угу'.
`Так вот то еще не беда, а репетиция'.
`У-у-у', - закатила я глаза, соображая, и погремушку в рот сунула от мозгового напряжения.
`Фыр-р', - потянулась Маас: `беда-а, когда ты рыбу стащ-щ-ми-иить не можешь. Лежит она себе, ма-анит, а ты слюной исходишь и взять не получа-аается-а, мать твоя крутится рядом. А потом ест, ест, а ты опять смо-отриш-шшь'.
— У?
`Да не слушай ее, ей вечно мало. Наестся и спит, потом в коридоре нагадит, и опять есть идет. Ох, погонит тебя когда-нибудь хозяйка'.
Маас фыркнула, обидевшись, пошла вон из комнаты.
`Никакого толка от нее нет'! — заворчал домовой, глядя вслед пушистой нахалке: `ночницу пустила, полуночницу не выгнала, животик тебе не полечила, ссоры из дому не выставила — лентяйка! Самая что ни на есть, прохиндейка'!
`Поворчи', - пренебрежительно махнула хвостом кошка: `это все твоя забота, а мне старой хозяйки радикулита хватает, то и дело его гоню. А зависть соседки'? — обернулась, уставилась, зло щурясь на домового: `сам-то куда смотришь, в комнату уже ползет, к девчонке щупальца тянет'!
` Все едино Зина ее выметет'! — махнул тот рукой и вздохнул, погладив меня по голове не касаясь: `умница моя. Спи спокойно, вещи учтены, синица отважена, можно отдохнуть, подремать'.
`Да, да', - закивала я, и легла, а домовой мне под бочек:
`Расскажи что-нибудь'.
`А чего рассказывать? Зима будет долгая, холодная, да нам то не страшно. Мать у тебя женщина хозяйственная, хоть и глупая. Но бабушка для ума есть. Ты спи, сон час, а то мамка твоя прибежит, трясти опять начнет'.
`Лучше б качала… А ты говори, говори'…
`Потом, наговоримся еще. Время у нас с тобой еще есть'.
`Время? — зевнула, сонно хлопая ресничками.
`Время, ага. В этом мире все измеряют, под категории подводят'.
`Как же время измерить? Оно ж не конца ни края не имеет'.
`Ну, о том ты скоро забудешь, начнешь учить: минута, час, сутки, месяцы, года. Протекут они, только успевай отсчитывать'.
Я закрыла глаза и представила себе время как ступеньки, по которым меня мама в коляске стаскивает, трясет. И заснула, слушая урчание Маас, чувствуя ласковую ладошку домового на своей голове.
`Спи, деточка', - вздохнул он: `скоро ты и нас забудешь, и себя. Уже забываешь'…
Зима мне сначала понравилась, а потом нет. Она веселая, но злая.
Мама все время впихивала меня в уйму кофточек и штанишек, и я чувствовала себя вновь неуклюжей. Тело, к которому я привыкла и считала своим главным достижением и сбережением, немело, зудело, и я все время бунтовала, пугаясь сразу и того, что его отбирают, и того, что меня возвращают обратно, в состояние зародыша и к старту. Но меня не слушали, и я, устав озвучивать свое мнение, смолкала, и уже в состоянии отупения, сродного с прострацией, позволяла напялить себе на голову какую-то жуткую штуку, от которой разом и глохнешь и потеешь.
Только после экзекуции `одевание' меня, наконец, выносили на улицу, где жила зима: белая, злая, потому что колючая и все время в лицо норовит дунуть. Однако, иногда она становилась очень веселой: ее подруги снежинки красиво кружились в воздухе и играли со мной. Они все время пели и смеялись, и лезли в лицо. Играть с ними было бы приятно, но руки не слушались, ноги почти не двигались, а в рот мама совала мне соску. Мне хотелось выплюнуть ее и заявить, что я достаточно взрослая, чтобы обойтись без нее, но мне нравилось чувствовать себя под защитой мамы, а соска воспринималась мной как естественный и закономерный атрибут беззащитности, который и дает мне право капризничать, сидеть на руках родителей. Маленькая, я маленькая — напоминала себе и бодро жевала резину, сгрызя за месяц три соски. На четвертой привыкла и требовала ее вернуть, если отбирали. Меня настойчиво приучали к отсутствию моего мнения, на все мои аргументы, были найдены более веские контраргументы. Я стала забывать, что могу и стала учиться тому, что надо, периодически высказывая, что хочу. Но всплески напоминания о себе любимой заканчивались, не успев и начаться.
Жизнь моя походила на тихий безмятежный сон, в который я впадала как в летаргию: мягкий голос мамы, вкусная печенька, кружение снега, бабушкина улыбка, большой пушистый заяц под пахучим деревом, что озонировало, освежало воздух, гнало соседкину зависть, раздражало полуночницу и пришлось по вкусу Маас. Домовой ворчал что-то про горы мусора и излишнюю суету, а я то и дело пыталась укусить дерево, стащить с него блестящий дождик и красивые шарики, и посмотреть, что внутри странного существа с мешком. Внутри оказалась приставучая субстанция, от которой я начала чихать и выть, сдуру попробовав ее на вкус. Как обычно от неприятности меня спасла мама, и моя уверенность в том, что чтобы не случилось, она будет рядом, окрепла. Я стала меньше хвататься за ее подол и требовать, чтоб она осталась рядом.