Богоматерь убийц

Здесь нет невиновных. Виновны все. Невежество, видите ли, бедность, мы должны понять… Мы не должны ничего понимать. Если все имеет свое объяснение, значит, все имеет свое оправдание и мы покрываем преступников. А как же права человека? К чертям собачьим права человека! Это все попущение, разврат и сутенерство. Давайте порассуждаем: если в нашей стране нет виноватых, следовательно, виноват тот, кто наверху, тот Не Отвечающий Ни За Что, который развязал руки преступникам. Но кто же поднимет руку на него? Может быть, вы? Послушай, парсеро, не рассказывай сказок, они мне надоели. Все, что я пережил и видел, «под конец», как вы любите выражаться, искалечило мое сердце. Права человечков! Вот мой приговор: расстрел и морг. Единственная задача государства — подавлять и расстреливать. Все прочее — демагогия и демократия. Отменить право говорить, думать, работать, ездить по городу, устраивая давку в автобусах, черт возьми!
Мы ехали в автобусной давке: адская жара и мелодии по радио. И словно не хватало жары и радио, с нами рядом устроилась некая сеньора с двумя донельзя разнузданными детьми. Один, грудной, орал во всю глотку, буквально сочась яростью. Братик его крутился, вертелся, совал всюду руки. А что же мама? Она будто пребывала на луне, как ни в чем не бывало, демонстрируя преступное лицо Моны Лизы, ублюдочная женщина, убежденная в святости материнства, вместо того чтобы повесить обоих своих отпрысков. Разве это не есть откровенное пренебрежение к остальным пассажирам, полное отсутствие христианского милосердия? Почему ваш младенец ревет, сеньора? Потому что он живой? Я тоже живой, сеньора, и вынужден терпеть все это. Но до известного предела: если правда, что в этой жизни вечно притесняют невинных, то правда и то, что иногда последняя капля переполняет чашу. А когда чаша полна до самых краев и едва не переливается, Вильмар становится воплощением царя Ирода. И вот помазанник достает свою хлопушку, и три раза звучит гром. Бамм! Бамм! Бамм! Один раз для мамочки, и два — для ее недомерков. Кусочек свинца в материнское сердце, и по два — в теплые сердечки ангелочков. Две тысячи лет назад самозванец ускользнул из Египта, но теперь нет, великий царь уже ученый. «И не двигаться, суки, а то и вас пристрелю!» Именно такая, в точности, фраза — я слышал ее когда-то в момент атаки. Поэтому ни один пассажир не нашелся, что сказать, и фраза прозвучала ни для кого, на всякий случай. Так как шофер замешкался с открыванием двери для нас, то открыв ее, он тоже — бац! — стал покойничком. В игрушке еще оставалась пара пулек, на случай, если кому не понравится. Радио, никем не управляемое, наигрывало по памяти вальенато, гремевшие, как похоронные марши.
Это общество, склонное к снисходительности и попустительству, внушило детям, будто они — повелители мира и рождаются, наделенные сразу всеми правами. Колоссальное заблуждение. Повелитель только один, названный выше, и никто от рождения правами не наделен. Правом на существование в полном объеме пользуются одни старики. Дети же должны заслужить это право через собственное выживание.
Рассказывают, что незадолго до моего возвращения в Медельин по этому съехавшему с катушек городу слонялся сумасшедший, — он вкалывал в автобусах синильную кислоту беременным женщинам и их отпрыскам. Сумасшедший? Вы зовете этим словом святого? Несчастные! Дайте мне познакомиться с ним — и я вручу ему диплом, дающий право действительного членства в Ордене царя Ирода. Да, и комплект одноразовых шприцов, чтобы его пациенты не подцепили никакой инфекции.
А полиция? Разве в стране уголовно наказуемых деяний нет полиции? Есть, конечно: «поли», «козлы», «легавые», «крючки», «забиралы», «сучары зеленые». Невидимые — если что-то случилось, увидеть их невозможно — прозрачные, как стакан. Но когда они собираются вместе, когда свет скользит по их зеленой форме, парсеро, будь уверен: они налетят на тебя, отделают, отправят в лучший мир. Один японец, приехавший к нам наблюдать за успехами индустриализации, так и умер, не веря своим глазам.
Еще одна смерть в автобусе: неотесанный нищий. Любитель травки, на чьей стороне Международная амнистия, католическая церковь, коммунисты и права человека. Такие шатаются весь день, куря басуко, опираясь на палку и протягивают руку: «Командир, дай монетку, я сегодня не ел, умираю от голода». «Твоя мама подаст!» — отвечаю я. Или папская курия, рьяная защитница бедности и умножения людского отребья. Нищие, понимаете! Христианское милосердие! Ненавидят богатых и при этом упорно коснеют в бедности, рожая все больше и больше… Почему бы вам не проявить фантазию и не пойти спекулировать на биржу? Или создать финансовую корпорацию, а потом отправиться на Ривьеру и бросаться деньгами? И так далее. Вы думаете, мир заканчивается в Медельине и везде такой же бардак? Идиоты, мир продолжается дальше, загибается книзу, вплоть до земель антиподов, и можно спокойно улететь в собственном самолете или первым классом на Лазурный берег, где salmon, caviar, pâté de foie[13], где шлюхи, начиная от полусотни долларов, каких вам даже не вообразить среди вашего убожества. Все, больше не отвлекаюсь: итак, в автобус зашел один из этих уродов с палкой и выдал пространную речь на полчаса, из которой следовало вот что: как добрый христианин, он предпочитает побираться, а не воровать или убивать. Затем он пошел по автобусу, потрясая палкой и выдаивая из пассажиров дань. Чтобы он окончил свои дни, как добрый христианин, Вильмар достал из-за туч молнию и швырнул ему подаяние прямо в сердце. Теперь тот ни разу не проклянет день, когда обратился к нищенству, вместо того чтобы обворовывать и убивать нас. Избавленный от травы и бедности, manu militari, nemine discrepante, minima de malis[14], несчастнейший из несчастных вступил в царство молчания, где правит самая красноречивая царица, не говорящая ни по-испански, ни по-латыни, ни на чем другом, — Парка. Наркоманы, водители, нищие, полицейские, воры, медики и адвокаты, евангелисты и католики, мальчики и девочки, мужчины и женщины, идущие в толпе и поодиночке, — всех посетил Ангел, все пали, сраженные его благословенной рукой, его огненным мечом. Все, вплоть до священников, подлежали уничтожению. Он хотел потом перейти к президенту… «Безрассудный парнишка, глупый мальчик, разве ты не видишь, что этого болвана стерегут крепче пчелиной матки? Брось, он слетит сам». Бедняки этого мира, ради Христа, ради Девы, ради милосердия, откройте глаза и подумайте: если взять семью из двух карликов, что произойдет? С вероятностью в пятьдесят процентов, фифти-фифти, дети получатся такими же, ростом в метр двадцать. Один из двух детей обязательно родится с геном акондроплазии, то есть карликом. А теперь послушайте, несчастные: гены бедности еще хуже, потому что устойчивее они передаются в 9999 из 10 000 случаев. Как насчет того, что ваши дети унаследуют такую болезнь? Бедняки не имеют права размножаться из генетических соображений. Богатые всех стран, соединяйтесь! Скорее. Иначе лавина бедности погребет вас под собой.
И вот, выйдя из автобуса, мы пошли по кварталу Бостон — мне хотелось показать Вильмару дом, где я родился. С тех пор, как я покинул их, дом и квартал оставались все такими же, словно предохраняемые под стеклянным колпаком некоей волшебной силой от гнева Хроноса. Но то, что неизменно, мертво… «Погляди, мальчик, вот в этой комнате, за этим окном, которое выходит на улицу, однажды ясной, звездной, заманчивой, лживой ночью родился я». Здесь же я хочу умереть, чтобы закруглить эпитафию, — ее следует выгравировать большими буквами на табличке и повесить табличку с наружной стороны двери: «Vir clarisimus, grammaticus conspicuus, philologus illustrisimus, quoque pius, placatus, politus, plagosus, fraternus, placidus, unum et idem e pluribus unum, summum jus, hic natus atque mortuus est. Anno Domini tal…»[15] A дальше — год установки таблички, но не годы жизни. Я сторонник того, чтобы не впихивать вечность между двумя датами, словно в смирительную рубашку. Нет. Пусть она течет сама по себе, проходит, не замечая того. Улица Перу, квартал Бостон, город Медельин, департамент Антиохия, республика Колумбия, планета Земля, Солнечная система, Млечный путь и все галактики — на доме, где я родился против своей воли, но рассчитываю умереть совершенно сознательно.