Победитель планеты (двенадцать разрезов времени) Забытая палеонтологическая фантастика Том X

Море прорвалось сквозь материковый барьер между Европой и Америкой. Теплые воды прошли через северный полюс. Климат плюща и березы воцарился на широте Шпицбергена. Земля стирала следы первых оледенений.
* * *
Опять этот странный звук, похожий на плесканье. Он выделялся из равномерного шелеста гальки, пошевеливаемой волнами. На мелком месте, под самой поверхностью, шло движение. И острый конец пробуравил воду. Он то вытягивался, делаясь тоньше и длиннее, то плющился, утолщаясь, как каучуковый. Похожий на хобот, он щупал воду вокруг себя, будто кланяясь на все четыре стороны. И на песчаный мысок выполз червь. Его одевала бахрома, под ней ею тело напоминало ряд узлов, завязанных на толстой веревке. Он был мясист, почти с руку толщиной.
Медленно и с напряжением, то сплющивая, то растягивая узлы, пробуя концом почву, перетаскивал он через мысок свою рыхлую, извилистую, длинную массу. Его хобот снова в воде; и на илистом песке остался след узлов, нанизанных, как четки.
Но плескание не прекращалось. Что-то двигалось быстро, колебля и мутя воду. И вот червь дернулся с мыска. Там, куда он плюхнулся, показалась закругленная поверхность, кастрюлеподобная, твердая и шероховатая, рассеченная вдоль бороздами на три части. При ее повороте на мгновенье показался острый рог, заканчивавший ее сзади, и ряды колючих шипов, под которыми бились в воде, как весла, многочисленные удлиненные придатки. Все это походило на полумесяц, охвативший серпом панцирное вооруженное пилами гребное судно.
Оно показалось снова. На этот раз не одно. Шла, возня. Другое, также рассеченное вдоль бороздами на три лопасти, напоминало нечто среднее между многоножкой и мокрицей с таким же полумесяцем вместо головы. Между ними мелькнул растерзанный кусок червя. Он кончил свою земную жизнь. Всплеск волны засыпал илом его след — окаменевать в веках.
В этой лагуне вода всегда спокойна. Прибой ревел вдалеке, взбивая пену на белой барьерной стене. Как огромный естественный мол, стена тянулась вдоль побережья, местами суживаясь, местами расширяясь, зубчатая и каменистая, кое-где прорванная синими рукавами моря. Это — коралловый риф. Иные участки сверкали известковой белизной; другие казались грязно-серыми нагромождениями ноздреватых пирамидок, призм, столбиков. Миллионы полипов, нарастая и погибая друг на друге, соорудили колоссальную крепость, которую напрасно штурмовал прибой.
Дно в лагуне спускалось уступами, все в бархате водорослей. Когда сглаживалась рябь, видно было, что оно усеяно мелкими странными ракушками. Они сидели так густо, что там и сям казалось, что под водой поставлены друг на друга коробки из ракушек, вроде тех, на которых пишут «Память Крыма».
Створки раковин приоткрывались. И тогда две закрученных спирали, карикатурные бахромчатые часовые пружины, показывались между ними. Они медленно раскручивались в стержень, прикреплявшийся к камню.
Эти утесы, мертвые и живые, утесы небывалых раковин с бахромчатыми спиралями внутри — они единственное, что нам знакомо тут. Ибо последыши этих миллионов спираленосных существ, жалкие, рассеянные, забивающиеся где-нибудь в щель подводного камня, живут и сейчас. Это плеченогие, над которыми пронеслись, не заметив и не задев их, сотни миллионов лет, червеподобные животные, начинающие жизнь свободно плавающей личинкой и кончающие ее в двухстворчатой броне, как моллюски.
Вот снова над ними движение, и рябь пошла по воде. Еще и еще… Нечто выплеснулось на берег. Рак, скорпион или мокрица — двурогий панцирный месяц на голове, десятки членистых мокрых ножек. Оно потащило по песку два длинных тонких усика на хвосте. Составленные из тысяч граней глаза сидели на его головном щите. У других, шнырявших в воде, гигантские боковые шипы отгибались назад. У некоторых они торчали в несколько рядов, большие над малыми, и частой гребенкой щетинились спереди. Были с гладкой скорлупой, но чудовищными рогами полумесяца, целиком охватывавшими их. Были сплюснутые спереди назад, с острой иглой между глазами. Были слепые и совсем крохотные, у которых ничего нельзя разглядеть, кроме трех продольных долек на скорлупе.
Они кишели тут, ловкие, хищные, уродливо-отвратительные трехдольные скорлупчатые существа — трилобиты.
И над ними в полосах глубокой, почти черной сини, тянувшихся из открытого моря сквозь бреши в рифовой стене, друг за дружкой десятками, сотнями качались радужные комки. Искристый пузырь, слизистый, медузообразный, плавал на поверхности; он лежал на нескольких шариках, за которыми стлался шлейф, насаженный на роговую опору. У одних он распускался, как волосы; у других скручивался штопором. Вот волнистые перья, сверкающие на солнце. Это походило на феерическое шествие. Волны бросали на берег радужные дары моря. И они мгновенно угасали. Их театральная пышность студнем расползалась по песку. Ничего не оставалось от этих колоний первобытных медуз, кроме роговой опоры, причудливо ветвистой, зубчатой, свернутой винтом. Погребенные, они исписывали каменистую породу веточками, пилками, спиралями и сетями. Люди, расколовшие камни, найдут эти отпечатки. В течение ста лет они останутся загадкой. И первые ученые, не в силах разгадать их, назовут их граптолитами, писанными камнями.
Что-то снова прибавилось к шнырянию трилобитов. На этот раз из воды вывернулось нечто огромное, с чудовищными клещами. Кольца скорлупы, вдетые друг в друга, хрустнули. Колоссальный неуклюжий рак, двухметровой длины, резнул воздух членистыми ногами. Почти насаженные один на другой, зияли на его головогруди граненые глаза. Костяная шпора заканчивала тело. Выброшенный бурей или выгнанный чем-то из глубин, он беспомощно барахтнулся еще раз.
И сейчас же взвилось два лассо. Их концы покрывали присоски, как струпья проказы. Три следующих, телесного цвета, извивались рядом, как черви. И бесформенный паук, рыхлая колышущаяся груда мяса, всплыл на поверхность. Щупальца крутились вокруг его птичьего клюва. Подобно горбу он таскал прямую толстую раковину. Лассо вернулось. Оно душило страшную щетину трилобита. Челюсти спрута пришли в движение. Они мололи скорлупу. Придатки отвратительного обезглавленного ракообразного сучили в воздухе. Слепая машиноподобная жизнь не хотела покидать их.
Рыхлая масса ортоцератита выбросила струю воды. Он нырнул толчком, задом, ракетоподобным движением в сторону открытого моря, — моря, пронизанного суставчатой и слизистой фантасмагорией беспощадного истребления.
Там, у рифовой стены, поднимался подводный лес. На камнях укреплялись стебли. Они были жестки, членисты, пропитаны кристаллами извести. Иные достигали полутора десятка метров. Были гладкие и усаженные придатками, суставчатыми, извивающимися подобно волосам страшной Медузы-Горгоны греческих мифов. Стебли сидели густо. Они заканчивались расширением. Плоские известковые таблички складывались в чашечку. И пять отростков, десятки раз ветвящихся, отходили от нее, известковой бахромой охватывая воду. Чудовищные перистые цветы сторожили опаловый сумрак.
Желобок прорезал их перья-лепестки. И тут шли непрерывные токи воды. Реснитчатый покров гнал водяные струи вдоль лепестков, туда, где в центре чашечки чернелось отверстие. Водовороты в распростиравшей гигантские ветви членистой известковой гуще — и больше ничего, никакого движения. Вода и все, что было в ней, прогонялось сквозь строй сторуких морских лилий в беззвучии смерти, к черной яме посредине чашечки, зияющей, как раскрытая могила.
А внизу, на камнях, прятались между стеблями маленькие мешковидные шары и многоугольники. Иные прирастали коротким стебельком. Другие были свободны, они ползали медленно и трудно. У них намечалось пять углов. Были напоминавшие тыквы, дыни, яблоки. И все покрыты табличками, продырявленными порами.
Странные сборные существа, совместившие в себе природу нескольких классов иглокожих, похожие одновременно на морские лилии, морские звезды и голотурии, — это были цистоидеи, морские яблоки, известковые фрукты каменистого дна моря.