Победитель планеты (двенадцать разрезов времени) Забытая палеонтологическая фантастика Том X

К сожалению, геологи не знают всех этих промежуточных форм великого выселения на сушу жизни, которая не сумела отстоять своего места в океане, праматери всего живого. Геологи мало расскажут также и о многих других встреченных нами обитателях удивительной лужи. Они погребены у берегов Шотландии, недалеко от острова «Голова Сивиллы» — груды разбитых и брошенных друг на друга призм древнего красного песчаника.
  
6. Леса великого молчания
 
Стволы стояли в воде. Лес покрывал всю эту плоскую заболоченную равнину. Местами только обнажалось круглое окошко свободной воды. Тепличный воздух не шевелился; тут нависал смрад свалки. Это была смесь запахов: разлагающегося мяса, растительной гнили и тяжелого, маслянистого удушья болота.
Сумрак и тишина…
Но привыкает глаз. В оклубившихся буро-зеленых массах, затянувших почву, он различает колонны. Строгие, почти готические, они идут наверх, к светлому небу. Они мощны, в два обхвата. Сердцевидные рубцы в шахматном порядке сплошь покрывают их. Выше они двоятся и затем многократно ветвятся развилинками. И шиловидные чешуи щеткой одевают их.
Но есть не ветвящиеся. На 30 метров в высоту они возносились, прямые, в длинных зеленых чешуях, колоссы-щетки.
Это лепидодендроны и сигиллярии.
 В болоте подымался лес лепидодендронов и сигиллярий. 
Хвощи — каламиты — подымали над водой десятки ярусов палочкоподобных веток, расположенных короткими кружками — мутовками.
Тощие чешуйчатые гиганты сами по себе не давали много тени. И сумрак кончался, если пробиться сквозь нижний этаж астерофиллитов, мараттиалов, травянистых папоротников и плаунов.
В этом лесу, переуплотненном до предела, было заселено все, что можно заселить. Потомки первых псилофитов, вспоенные болотами и влажными ветрами, захватили воду и почву и штурмовали воздух. На более сухих местах простирали свои перистые оранжерейные листья семенные папоротники и кордаиты, осыпанные иглами. Это — победители, вознесшиеся над кашей растений у их подножья. Опоры, собранные в шишках, похожих на сосновые, созревали на их вершинах. Жизнь, учась бороться за себя, сначала стала расточительной. Она выбрасывала десятки тысяч спор, чтобы проросла, упав на подходящее место, одна.
Гиганты уже обладали двумя сортами спор: мужскими и женскими. Это значило, что в жидком илу должен был вырасти из упавшей споры либо мужской, либо женский заросток. Так называется крошечный, в пятикопеечную монету, листок, единственное назначение которого образовать половые органы, мужские — антеридии или женские — оогонии, чтобы потом, после оплодотворения, зачать наконец жизнь чешуйчатого или перистолистного гиганта.
Но споры, разносившиеся ветром с тридцатиметровой вышины, вряд ли лягут так, что рядом с мужской прорастет женская. И подняться выше всех к солнцу можно было, только изменив свой способ размножения. Шишки семенных папоротников больше не сеяли женских спор. Они оставались на дереве, окруженные оболочками, — ловить носящиеся тучи мужской пыльцы. А так как для оплодотворения нужна была вода, то женские споры, закутанные, как мумии, в своих оболочках, купались в ванне водоносных камер и сосудов. Изумительная специализация жизни, выпестованной водой и выработавшей самые чудесные приспособления для использования ее!
Но «семя» не вызревало среди перистых материнских листьев. Оплодотворенное, оно падало, и заросток прорастал из него в мокром илу.
Над гигантской оранжереей бурых, оливковых, глубоких зеленых тонов растений ветер гнал тучи пыльцы, гнал облака. Тут, наверху, прохладно, в тяжелом воздухе крутилась муть. Над бесконечной слегка холмистой равниной рассеивался тонкий пепел и углекислота далеких вулканических извержений.
Подобно глазу, привыкает и ухо. Тишина оказывается наполненной звуками. Тихие всхлипы пронизывали лес. И вдруг гул, глубокий, похожий на бычий рев. Может быть, лопнул огромный пузырь болотного газа, а может быть…
Два цвета — бурый и зеленый; шевелятся зеленые ваи…
Больше всего это походило на саранчу — то, что сидело на папоротнике и грызло его челюстями, двигавшимися, как жвалы. Но оно имело полметра длины; это была саранча, увеличенная через огромную лупу. Два сложных глаза и маленькая диадемка из простых казались чудовищными. В них не было взгляда. Грани и фасетки равномерно и жутко отсвечивали. На ногах, в сочленениях, сидели шипы.
Когда оно взвилось на воздух, явственно раздался шум крыльев. Это был звук, похожий на трещотку.
И над окошком чистой воды сверкнула беззвучная молния. Вибрирующий блеск помедлил в хвощах. Меганейра, стрекоза, похожая на полуметровую модель геликоптера, молниеносным прыжком ринулась на четырехкрылую муху величиной с голубя. Фантастическая битва длилась недолго. Чудовищные суставчатые существа, словно поевшие «пищи богов» Уэллса, не издавали криков и не проливали крови. Перепончатое крыло поплыло в воде.
Там, в вечно сумрачном, смрадном погребе, где змеились корни лепидодендронов, расстилался душный пар. Он исходил из воды, будто ее подогревали. В черной, торфяной жиже, над кладбищем сотен поколений лесных великанов, также кишела жизнь. У берегов, под корой, ютились ядовитые тысяченожки и скорпионы; моллюски ползали по гнилой древесине. Раки пожирали друг друга и случайные остатки воздушных битв. Тут спаривались, метали икру, искали жертв и становились жертвами сотни форм без названия. Вот словно пропеллер поднял гнилой водоворот. Завертелось нечто с головокружительной быстротой. Маленькая черная точка, окруженная смерчем, скользила в воде. Казалось, что из этого крошечного тела вырастали сотни хлещущих бичей. Мельница исчезла мгновенно, как и появилась.
И на метр вглубь, в черной воде, где лежали, наваленные друг на друга, мертвые стволы, шла жизнь еще другого рода, самая обильная, кипуча я и невидимая.
Там, куда ни проникал воздух, мириады грибков и бактерий начинали свое дело. Микрококки разлагали клетчатку, целлюлозу. Им помогали маслянистые органические вещества, пропитывающие воду, среди которых были ферменты, подобные диастазу слюны. Шло брожение, похожее на алкогольное. И когда вода и то, что осталось от ствола, нагревались почти до кипения, бактерии отмирали.
Иногда в топи, кишевшей миазмами, кладбища стволов самовозгорались. Тысячелетия, не знавшие времен года, не жаркие и не холодные, затягивали их илом в болотной теплице, цементировали гумусом, черным перегноем торфяной воды.
Так на тысячах квадратных километров, в условиях, какие больше никогда в таком масштабе не повторятся на Земле, откладывались слои антрацитов, каменных, бурых и кеннельских углей, переслоенные сланцами.
Они немы; в них больше нельзя различить, чьим остаткам они обязаны своим возникновением. Но турист, расколовший случайно одну плитку кульмового сланца у Герборна в Германии, нашел маленькое темное тельце, окруженное вихрем бичей. У него была круглая головогрудь с глазками, брюшко из шести сегментов и четыре пары толстых ног, распадавшихся, как расплетенный канат, на шесть десятков членистых нитей не толще волоса. Его назвали бострихопусом. Он дошел до нас, единственный из тысяч, живших вместе с ним. И знаменитый Неймайр, не зная, куда отнести этот маленький курьез, справедливо жаловался, что Земля — плохой архивариус и скверно сохраняет документы своей собственной истории.
Кровавые зори, подобие которых мир увидел в 1883 году, когда страшным вулканическим взрывом был уничтожен остров Кракатоа, скрашивали по вечерам небо, насыщенное тонким пеплом уже потрясавших Землю герцинских катастроф. Но их раскаты еще не доносились до каменноугольных лесов. Только багрянец обрызгивал недвижимые зеленые колонны. Он бил широкими волнами, золой осыпался в воду и каждую ветвь опутывал дрожащей красной паутиной. Стая меганейр носилась над окошком воды. Они пылали угольями в этом мире, пронзенном багровыми иглами.