Внучка берендеева. Второй семестр (СИ)

Ох, тяжкое это дело.
Ведаю.
Видела я таких, которые с больною душою жили, а иные и вовсе на свет родилися искривленными, изломанными, что березы после бури. Одни тихие, безобидные. Люди таких привечают, иные и вовсе принимают болезнь за святость. Другие же озлобленные, этих в народе боятся…
— А тут и целитель поведал, что непраздна боярыня. И новость эта… муж-то обрадовался. Послала Божиня утешение за все невзгоды, а дворня заговорила, что неспроста все. Вспомнили и девку, дитя скинувшую, и волка того… и придумали, будто бы не от мужа боярыня дитя понесла, но от зверя лютого…
Елисей протяжно заскулил.
— Люди злые, — тихо сказал Еська и стиснул братову руку. — Им только дай виноватого найти.
— Не перебивай, — Ерема нахмурился. — Сказки надо по порядку рассказывать. Боярин, как услыхал, осерчал… одну дуру мало, что до смерти не запороли, да легче не стало. Боялась дворня хозяйки. Ненавидела, хотя ж никто от нее никогда и слова дурного не слыхивал. Боярин велел гнать дураков. Сам с женою остался. И еще целителей позвал, дюже боялся, что не перенесет боярыня роды. Не молода уже… а она радовалась. Оживала. Прежнею почти стало.
Ерема замолчал и глянул на меня исподлобья.
— Родила она в ночь. На полную луну. И долго вымучивала из себя дитя, так долго, что вовсе обессилела. Целители были, но не спасли. Говорят, магия на нее не действовала. К рассвету она разрешилась. Девочкой. Крупной. Здоровой. А сама и отошла, будто жизнь свою дочери передала.
Длинная у него сказка выходит, но слухаю и дышать боюся, а ну как оборвет недосказанною.
— Горевал боярин, потому как и вправду жену свою любил. И любовь эту на дочь перенес. И страх, что и ее потеряет. Окружил свою Яснолику заботой, самолично нянчился, пусть и шептались, что негоже мужику с младенчиком возюкаться. Да только никому он не мог доверить дочь свою, единственную отраду. Нет, мог бы, верно, жениться. Не стар был. И невест сыскал бы, будь на то охота. Соседи-то заговаривали, только он боялся, что не полюбит новая жена Яснолику. А если и другие дети родятся? Не желал он иных, кроме дочери. Растил. Пестовал. И слышать не желал, о чем шепчутся…
Елисей глаза открыл.
Обыкновенные, человеческие, разве что, если приглядеться, видны в них золотые искорки.
— А люди и рады говорить… мол, боярин волосом светел, и у боярыни был, что мед вересковый. Так в кого Яснолика чернявой уродилась? И глаз у нее недобрый, зеленый, болотный. И кошки от нее бегут, и собаки страшаться. Одни лишь волки, в которых волчата поднялись, руки лизать готовы. Ходят за дитем серою свитой, оберегают. И боярин в том не видит дурного. Мол, значит, так оно и надо. Зверь — не человек, добро помнит. Как бы там ни было, но росла Яснолика. И выросла красавицей редкостной. Пятнадцатый год ей пошел, когда в краях тех случалось царю-батюшке проездом быть… редкий гость.
— Иного гостя… на порог… пускать… не стоит, — ясно, хоть и вымучивая каждое слово, произнес Елисей.
— Верно. Да только кто ж знал, — Ерема подхватил брата под плечи. — Сядешь?
Елисей кивнул.
— Ему бы полежать часок, так ведь не вылежит, неугомонный. Садись… и кровь оботри, на вот, — он вытащил из кармана холстину. — Потом вместе спалим.
Елисей перекатился на бок, потом поднялся, тяжко, опираясь на дрожащие руки.
— Приглянулась царю красавица-Яснолика… так приглянулась, что вовсе голову потерял.
— И совесть, — добавил Евстигней.
— Совесть он еще раньше потерял, — Егор впервые раскрыл рот и кулаки стиснул.
Ох, крамольные то беседы, негоже царя хулить… но со всей крамолы, мною слышанной, сия не самая страшная.
— Конечно, если бы любовь случилось, если бы взял он ее в жены перед Божиней и людьми, никто б и слова не сказал. Да только какая любовь? Кто она? Дочь захудалого боярина, у которой за плечами из приданого — воз мягкой рухляди да полдюжины волков. Не пара царю…
— Особенно женатому, — проговорил тихо Егор.
— Именно… но разве его это когда останавливало.
Елисей сел, согнувшись, упираясь руками в пол. Бледный и страшный. Волосы слиплись. Жилы на шее натянулись, что струны. Голова покачивается. Губа закушена.
И вправду упрямый.
Кому с того упрямства легче. Еська рядом стоит, вроде как монетку по пальцам гоняет, но при том взгляду с братовой спины не спускает, чтоб, если покачнется вдруг Елисей, подхватить, удержать.
Да и Ерема все больше не на меня, на него смотрит.
— Вот и велел царь, чтобы боярыня молодая постель ему слала… тут-то боярин и взбунтовался. За дочь он и против царя готов был пойти. Но куда ему, когда с царем свита. И боярина одолели. И волков постреляли. И пригрозили Яснолике, что если плохо постель постелена будет, то повесят голову отца ее на воротах, как и положено со смутьянами поступать.
— С-сволочь, — просипел Елисей и голову вывернул, губы о плечо вытирая.
— А кто ж спорит, — Егор отвернулся к стене, уставился на раков.
— Седмицу простояли… и уехали. Напоследок царь за службу верную пожаловал шубу соболью да перстень с зеленым камнем… и велел забыть обо всех обидах, как то Божиней заповедано. Мол, простившим свыше воздастся.
Елисей сплюнул, но мешаная с кровью слюна потекла по подбородку. А когда Еська дернулся, чтобы вытереть, то отвернулся, не дал, буркнул:
— Я сам… скоро… погоди.
— Да. Недолго уже осталось. С того случая все пошло не так… Яснолика сделалась мрачна, нелюдима. По волкам своим горевала. Боярин пить стал. Так его попускало. Хозяйство попустил совсем… дворня разбежалась… кто сам, кто добра прихватив. Что чужое горе, когда свою жизнь ладить надобно? В положенный срок разродилась молодая боярыня. Двойней. Радость не радость, горе — не горе…
Елисей с трудом оторвал руку от пола, провел рукавом по лицу.
— Может, стоило ей детей в лес вынести… или в колодец… или еще как… А она не бросила. Нянек отыскала, мамок… ожила будто бы. За хозяйство взялась. За отцом ходила…
— Я ее помню.
— Ага, конечно, помнишь… у него память особая. Я вот врать не стану. Не помню ничего… разве что, как дед Архип нас драл за горшки битые. Агафья же пряники после совала, успокаивала. Сколько нам было? Три?
— Четыре.
— Тогда-то мыслилось, кончились беды. Сколько ж можно горя на один дом выплеснуть?
Много.
И слышала я от бабки, что иные дома бывают, будто бы милостью Божини обделенные, что достаются им лишь беды да напасти, а отчего — никому не ведомо.
— Нам пятый год пошел, когда усадьба запылала. Перед тем приезжал человек в деревню, выспрашивал все про боярина, про матушку. Про то, откуда у незамужней боярыни дети взялись, про царя, вправду ли был и когда… ему рассказывали. Отчего ж не рассказать… а седмицы не прошло, как уехал, и выбрались из лесу лихие люди. Это я уже и сам помню… хорошо
— Волки…
Елисей с трудом подтянул левую ногу к груди и принялся тереть мышцы. Небось, задеревенели.
— Да, братец… если бы не волки, были бы мы с тобой… точнее, не было бы ни тебя, ни меня, — Ерема старательно отводил взгляд. Не впервой ему было видеть, что скрюченные пальцы на братовой руке, что упрямое, но при том болезненное выражение его лица. — Волки выли… дед Архип все повторял, что не к добру это. А нянька молилась. Я же… я понять не мог, что страшного. Мне волчьи песни были по душе… баюкали…
— Они из лесу вышли. Конники. Две дюжины… лихие люди… как же… видывал я разбойников, — Елисей перешел к правой ноге. Тер он ее зло, едва ль не драл скрюченными пальцами. — Оборванцы. Голодные. Одичалые. В лесу лошадь — роскошь… и обуза… ее кормить надо… за ней ходить надо… ее скорее сожрут, чем… а эти — все верхами.
— В личинах.
— Призраки… слету стрелами… выкосили… людей мало… пяток холопов… девки, маме на хозяйстве помогавшие… этих не убили сразу… забавлялись… дед наш… он пьяный был, но вышел, заступил дорогу… а его слету палашом. Покатилась голова.
— Мы к волкам сбежать хотели, — виновато произнес Ерема. — Они же звали… Агафья, нянька наша, все говорила, что у волков — не как у людей. Любопытно стало глянуть. Мы и дождались, пока заснет. Выбрались во двор… видели…