Внучка берендеева. Второй семестр (СИ)

Елисею мясо нравилось.
И лес постепенно становился домом. А потом его из этого дома выгнали. Дед велел уходить. Его, наверное, тоже обманули. Если бы сказали правду, про жреца и заклятья, про запертую, но живую волчью суть, он бы не позволил забрать Елисея.
Он бы подарил ему другое имя.
Волчье.
Елисей сел, прислушиваясь к дыханию братьев. Еська приоткрыл глаз, но, убедившись, что чужих нет, вновь ушел в полудрему. Он самый чуткий, пожалуй.
Ерема повернулся на живот, обнял подушку и во сне поскуливал. Все-таки он тоже был немного волком. Что ему снилось?
Уж не охота ли?
Тропа, что ложится под лапы шелковой лентой. След зверя. Голос стаи. Ощущение, что ты — не сам по себе, но часть чего-то несравненно большего. Елисей усмехнулся: этак думать мог лишь человек, волки не были склонны к философствованиям.
Евстя дергал ногой. Никак выплясывал с очередным медведем…
Егор и во сне был мрачен, серьезен.
А вот Емелька улыбался и так светло, что Елисей ощутил острый приступ зависти. Он давно уже разучился радоваться.
Он полежал еще немного, осознавая, что сон уже не придет. И тогда решился.
Чем до утра маяться, не лучше ли пройтись… гулять одному — неразумно, но… он устал быть разумным. И луна звала.
Елисей умел ступать бесшумно. И Еська, спавший у самой двери, не шелохнулся, когда дверь — спасибо, Хозяину, не подвели старые петли — отворилась. Сквозняк скользнул по босым ногам, словно ластилась ночь.
Покорная.
Тихая.
Звезды рассыпала густенько, что белоцветы в весеннем лесу. И луна… вот, руку протяни, крупная, круглая. Висит, усмехается. Мол, думаешь откупиться малою кровью, царевич? Не будет такого…
Елисей ступил на землю.
Прислушался.
Просыпается… немного осталось и прорастет травой, зеленою да ершистой. Там и одуванчики раскроются, иные цветы. Волки не любуются цветами. Они их вовсе не видят.
А человеку можно.
Сейчас он не знал, кем хотел бы быть больше. Но в кои-то веки обе сути его требовали одного — движения. И Елисей подчинился. Сначала шагом, неловким, неуклюжим, потом — бегом… воздух холодный. Дождь начался.
И хорошо.
Грязь липнет к босым ногам, но он, Елисей, остановиться не способен. Он сам не понял, как вышел на тропу.
Один.
В кои-то веки — один.
И задрав голову, Елисей завыл. Он знал, что на клич его не отзовутся волки, но… пускай. Ему просто нужно было рассказать… Он стоял, взывая к богам ли, к людям, к стае, которая принала бы его, пока песня не оборвалась сама собой.
— Что, совсем тяжко, волчонок? — спросил кто-то.
И Елисей крутанулся на месте.
— Хвост ловишь? — со смешком поинтересовались.
Кто бы ни говорил, подходить близко он не рискнул.
— Поговорим?
Тень.
Всего-навсего тень, одна из многих, что оживают при полной луне. И эта — растянута, угловата. Нелепа с виду.
— А есть о чем?
Или не тень. Тени безмолвны, в отличие от людей, что способны притворяться. Толика магии, и вот уже нет человека, а есть… что есть?
— О луне? — предположил он.
Она?
Елисей закрыл глаза. Если подводят они, остается чутье. Он втянул воздух, по-весеннему горьковатый, холодный. Облизнулся, сглотнул, пробуя на вкус его.
Ветер.
Земля.
Камень холодный… камень хорошо хранит запах, если уметь искать. И нынешняя дорожка сохранила все следы, что Елисеев, что братьев, что азарина. Остальных, о которых Елисей знал, что за ними надо приглядывать.
— Или о людях? А может, — нынешняя тень была запаха лишена. Неправильно это. — А может, о волках? Ты бы хотел вернуться, а?
Не стоило с ней разговаривать.
Слова способны стать отравой, Елисей знает, но просто уйти он не мог.
— Хотел бы… — сама себе ответила тень. И вновь голос раздался с иного места. — Знаешь, я тоже многое… хотел бы…
— Ты?
Он?
Или… голос отвратительно безлик. Наверное, это должно взбудоражить, но Елисей был спокоен. Если говорит, то убивать не станет. Да и ему ли смерти бояться?
У тех, кто Елисею подобен, свой путь.
Вернется к Божине… к Моране… или поднимется звездною тропой на небо, как дед сказывал, к лунным полям, что полны дичью. Встретит мать. Или не встретит. Главное, что вновь станет собою, кем бы он ни был.
— Мы все чего-то да хотим… присядешь?
— А надо?
— В ногах правды нет.
— А где есть?
Елисей с сожалением открыл глаза. Луна висела низко, а все одно не достанешь. А тот жрец, который запер Елисееву суть и запечатал ее новым именем, он говорил, будто бы луна — вовсе не место, куда уходят души волков.
Будто бы у зверей души вовсе нет.
И разума.
А луна — небесное тело, камень огромный, что светит отраженным солнечным светом.
Впрочем, тот жрец говорил слишком много. Даже когда его вешали, продолжал вещать про долг и правду, про неправильность происходящего, про кровь закляютую… или проклятую? Елисей забыл.
— Нигде нет, — тень ответила.
И придвинулась ближе.
— Взять твоих братьев… ты ведь считаешь их братьями? Или стаей? Мне просто интересно, сколько в тебе… от человека? Помимо обличья. Руки-ноги-голов человеческие, но это ж ни о чем не говорит, верно?
— Откуда ты…
— Иногда люди просто выглядят как люди. Тот, кто убил твою семью, считался всецело человеком… и считается. А ведь это не помешало ему отдать приказ. И кого? Собственного ребенка. Женщину. Стариков и старух. Думаешь, он все же человек? И его надо бы простить, как велят жрецы?
— Чего тебе надо?
— Сложно сказать, — теперь тень приблизилась. Страх утратила? Или она изначально не боялась? Да и чего ей бояться? Елисей — человек.
Всего-навсего.
Слабый.
Беззащитный.
Пусть и учили его многому, но клинок остался в комнате, как и ножи, а без стали Елисей не на многое способен.
— Волк имеет перед человеком ряд преимуществ, верно? — тень будто в мысли заглянула. — Клыки дома не забудешь…
— Клыки и не метнешь, — Елисею категорически не хотелось признавать правоту тени. Будто бы, согласившись в малом, он и в большом предаст…
Кого?
Братьев?
Ерема и вправду считал их братьями, что было в какой-то мере правдой, но…
— У тебя не очень хороший глазомер. Вот будь на твоем месте Евстигней… — тень выразительно замолчала.
Что ж, в этом был смысл.
Евстя с ножами управлялся на диво хорошо. Чувствовал он их. И не промахивался. На спор пушинку в воздухе перерубить способный был, но этим умением не гордился.
И не помнил, откуда взялось.
С другой стороны Евстя многого не помнил.
— Как он, не вспомнил ничего?
— Нет.
Тень много знала, неприлично много.
Опасно.
Откуда? Не ответит… и заглянуть бы за морок, но ведьмовство тем и плохо, что требует не только сил, но и подготовки. Навряд ли тень ждать станет, пока Елисей с песком да каменьями возится.
— Бывает такое… может, и лучше ему было бы не вспоминать. А Емелька все так же огня боится?
Боится.
И ночами вскакивает порой с криком, который в горле клокочет, а вырваться не способен. И горло у него после таких ночей саднит, и говорит он тогда меньше обыкновенного. Но тени про то Елисей рассказывать не станет.
— Про Еську не спрашиваю… этот где хошь выживет… даже если б и вправду шкуру сняли, новую б отрастил. Веришь ему?
Евстигней вновь втянул воздух.
Неужели не поможет луна глазастая, не откликнется на зов, если не сына, то хотя бы пасынка? Не плеснет лукавым светом на призрачную тень, размывая морок, приоткрывая истинное лицо ее?
Если не лицо, то хотя бы аромат…
…цветочный будто бы.
…легкий.
…слабый, такой, что и не скажешь, есть ли он на самом деле, аль примерещился.
…и цветы-то… болотные… Елисей не помнил их названия. Желтые. Гладенькие, что из атласу сделанные, только махонькие. Ядовитые.
— Конечно, веришь. Тебе ведь столько лет втолковывали, что они — де, твои братья. Родичи по духу и по крови. Ваша тайна, если подумать, совсем не тайна даже. Вы слишком похожи, чтобы это было случайностью…