Охваченные членством

— Это ж надо так рот запустить! — говорит этот четырестаматолог. — Молчи! Молчи! Сейчас пломбы поставлю... Два часа не есть. И минут десять держи рот совсем закрытым. Вот так сожми и держи.
Чуть живой я из кресла выполз, а тетка из регистратуры тут как тут! Опять меня схватила и в конец коридора поволокла. Там толпа ребят стоит.
—Ну вот! — говорит тетка. — Догнали наконец.
А у меня от бормашины голова гудит, горло дерет. С ребятами учительница стоит.
— Что ж вы своих растеряли? — говорит ей тетка.
— Позвольте, — отвечает учительница и покрывается красными пятнами. — Это не мой ребенок. Мои все здесь!
— Я понимаю! — смеется тетка. — В такой кутерьме все на свете потеряешь, а мальчонка ваш... — И живот у нее весело трясется.
— Да нет же, не мой!
— Это не наш! Не наш! — кричат ребята.
— А чей же? — удивляется тетка. — Мальчик, ты из какого класса?
А мне-то врач говорить не разрешал. Показываю на пальцах — из второго.
— Ну вот, — говорит она. — Из второго! Ваш мальчонка!
— Из второго, да не из нашего! — кричат ребята. А один, дылда такой, говорит:
— Мы таких ушастых не держим!
Хотел я ему ответить, да вспомнил, что доктор этот, пятьсотматолог который, молчать велел. Десяти минут не прошло же еще!
— Мальчик, ты откуда? — спрашивает учительница. — Мальчик, ты что, язык проглотил?
«Ну да, — думаю, — сейчас вам ответишь — пломбы вывалятся и опять придется к этому шестьсотматологу в кресло садиться». Молчу, как партизан на допросе!
— Он, наверно, из второго «г». — Дылда говорит.
«Сам ты, — думаю, — из “г”. Жалко, сказать нельзя — семьсотматолог не велел».
— А они, — продолжает дылда, — вчера в поликлинику ходили! У них вчера медицинский день был.
— Раз опоздал — пусть первый идет! — Какая-то девчонка сунулась.
Тут открывается дверь в кабинет, и медсестра с закатанными рукавами халата спрашивает:
— Кто следующий?
А за спиною у нее, в кабинете на столе, шприцы разложены, а на шкафу здоровенные клизмы... Прямо как тыквы оранжевые!
Тут я как заору:
— Як Сереге пришел! Мне в больницу надо! Я друга навещать!
Так я к нему в тот день и не попал. Оказывается, мне надо было в больницу, а я-то попал в поликлинику. Больница-то — дальше по улице...
 
 
В поликлинику попал,
 
Умпа-ра-ра!
 
И чуть концы там не отдал! Во как!
 
 
  
«Задумчивые» брючки
 
Сереге купили настоящие брюки с карманами! Мы все еще в коротких ходили, а у него — брюки! С ремнем! Светло-серые. Суконные. Подарили их Сереге вечером, и он насилу утра дождался, чтобы во двор в новых брюках выйти — хвастаться. Он ходил по двору — руки в брюки, но во дворе, как назло, никого. Пусто. Потому что воскресное утро и все еще спят, а передо мной ему уже хвастаться надоело. Да я уже и привык, что у него брюки.
Вдруг идет дядя Толя. Он всегда рано утром домой возвращается. Ему на войне руку оторвало, так он полотером работает в Эрмитаже. Все обещает меня как-нибудь ночью в Эрмитаж взять. Он гордится, что в Эрмитаже работает. Я, говорит, как «прынц»! Всю ночь в парадных залах танцую! И все красавицы с раншего времени — царицы и фрейлины всякие на меня с портретов любуются. Каков я есть моряк с Балтики. А что руки нет, так вон у Венеры обеих рук нету, а она в музее стоит, как гений чистой красоты!
Дядя Толя сразу новые Серегины штаны увидел. Он обошел Серегу вокруг, и Серега даже покраснел от удовольствия.
— Вот это да! — говорит дядя Толя. — Надо же, какие ты себе задумчивые брючки построил, Сергей Батькович! Это же распрекрасная вещь! Можно в театре выступать!
— И с карманами! — говорит Серега.
— Я это, конкретно, в виду имею! Имею! — говорит дядя Толя. — Такие брючата — не фунт изюму! Я так понимаю — их нужно категорически беречь!
— Еще бы, — говорит Серега, — они же суконные! Они же светло-серые. На них каждое пятнышко заметно.
— Вот именно! Именно! Задумчивые брючки! Поймай момент, загляни ко мне, научу стрелки наводить! Чтобы брючата надлежащий вид имели! Чтобы как глянешь на стрелки — просто привет с Балтики! И все дела! Надо бы и тебе, — говорит мне дядя Толя, — такие задумчивые брючки соорудить! Ты вон уже какой голенастый!
— У нас денег нету, — говорю, — у мамы юбки еще две с фронта остались, как раз мне на штаны. Только из них длинные брюки не получаются... И они зеленые. Ну, то есть защитного цвета. Военные же...
— Да... — говорит дядя Толя. — Вот такие задумчивые брючки... Посмотришь и задумаешься... Кстати, в коротких оно воздушнее! Тем более сейчас лето начинается! Вот в Австрии, например, мужики так прямо откровенно в коротких штанах ходят! И очень даже равнодушно! Кожаные штанцы на лямках! И шляпа с пером. Самолично неоднократно наблюдал. Так что я бы, предпочтительнее при моей работе, в коротких штанах экипировался! И легко, и практично! Но у нас климат не располагает! Да и трудящиеся не поймут! В общем, население не одобрит. А ежели вдуматься — зря!
И пошел домой чай пить. Он всегда утром у окошка чай пьет, а потом спать ложится. Работает-то по ночам. Тут на втором этаже форточка открылась, и наш дворовый хулиган придурок Лекса кричит оттуда мне:
— Эй, Борька! Стой там, никуда не уходи! Я тебя сейчас бить выйду!
Он такой дылда здоровенный. И во втором классе два года сидел, и в третьем, так что ему, наверно, двенадцать лет... Я ему почти что по пояс! Но мы же с Серегой вдвоем, а вдвоем-то мы хоть от кого отмахаемся. Поэтому я и не побежал.
Тут этот Лекса из парадной как выскочит, как на меня кинется! А ручищи у него здоровенные... я и так и сяк... хорошо, дядя Толя прибежал. Он на первом этаже живет — ему близко! Такую затрещину Лексе отвесил, тот завыл — побежал матери жаловаться. Ну, а мы скорее в другую сторону, от скандала подальше, где у нас стройка идет, только сегодня воскресенье, никто на стройке не работает.
Забежали на леса. Сели отдышаться. Смотрю, а мне Лекса у рубашки рукав оторвал.
— Что ж ты, — говорю я Сереге, — стоял, любовался! А я один! Мы бы вдвоем!..
— Понимаешь, — говорит Серега, — если бы я в старых штанах был — другое дело! Не могу я новой вещью рисковать! Видишь, брюки какие — на них каждое пятнышко заметно! Они же светло-серые...
— Ну вот иди теперь, в своих светло-серых, неси мне иголку с ниткой! Как я с оторванным рукавом домой пойду!
— Вот это, — говорит Серега, — пожалуйста! Это я хоть за сто километров могу сходить...
Принес иголку с ниткой, сел напротив меня, смотрит, как я рукав пришиваю, а сам все поет:
— Ты не расстраивайся! Я завтра специально старые штаны надену — мы этого Лексу так отметелим... Навеки отучится кулаки распускать! Все на нем порвем!
Я молчу. Ничего ему не говорю. Попробовал рукав — вроде крепко пришил. Мне, главное, до бабушки добраться! А она и пришьет как следует и ругать не будет!
— Пойдем, — говорю, — брючник!
Серега рыпнулся встать, а никак.
— Слушай, — говорит, — у меня ноги отнялись! Встать не могу!
— Да ты что! — Я его за руки схватил, потянул изо всех сил, он так — медленно-медленно поднялся. Отлип!
Оказывается, он на здоровенном куске смолы сидел, она еще «битум» называется! Ею крыши смолят. И теперь у него сзади этого битума целая борода! Здоровенный кусок налип — чуть не сто килограммов.
— Ну все, — сказал Серега обреченно, — теперь мне никогда ни одной новой вещи как своих ушей не видать! Лучше бы мне их Лекса порвал! Тебе-то хорошо — пришил рукав и ничего не заметно! А как эту смолу выводить теперь! Брюки-то светло-серые, на них каждое пятнышко заметно...
Серега шел, понурившись, и слезы капали у него с носа, огромный ком смолы оттягивал брюки сзади, бил его под коленки, и Серега печально подпрыгивал.
— Оп-па! Оп-па! — ахнул дядя Толя, увидев Серегину печальную походочку. Он как раз у окошка сидел — чай пил. — Азия-Европа! Покупали патефон — оказалась... шляпа! Задумчивые брючки. Вот так посмотришь и задумаешься об жизни!