Агробление по-олбански
– А потом на улицах жгли коммунистические газеты, а я все возмущался. У меня как раз Фериде должна была первенца родить, и тогда газеты были тем единственным, во что в роддомах пеленали младенцев. – Порошкански развел руками. – До сих пор не понимаю, зачем их жгли.
– Давид, а я искренне верил, что у нашей родины особая революционная миссия. Что Албания – горячее сердце Европы. Хотел идти работать на «Радио Тираны». Подрывать вещанием страны устои империализма и призывать свой народ жить и трудиться как в блокаде. Призывать строить больше дзотов и дамбы для рек агрессоров, не жалеть средств на поддержку марксистских террористических группировок в Европе.
– Да, – сказал Порошкански, – «Радио Тираны» была ведь мощнейшей радиостанцией Европы. А я, признаюсь тебе, послушивал «Битлз» по Би-би-си.
– А потом мы проголосовали за кардиолога Сали Беришу, личного врача страны, в надежде, что он излечит «Сердце Балкан и Европы». Албания – больное сердце, мимикардия, аритмия.
– Лучше бы он мое сердце вылечил, – сказал Давид, схватившись почему-то за живот и присев на корточки.
– Албания точно как сердце: чуть что – бьется учащенно. Ты же знаешь, не каждое сердце выдержит такой ритм предательств.
– Ладно, хватит философствовать, скажи лучше, каков твой план?
– Есть ли у вас план, мистер Фикс Арамис Алия?
– Давай быстрее, я в любой момент умереть от любопытства могу, а ты медлишь. Так мы твой план, чего доброго, не осуществим.
– Что ты взялся хандрить, Давид? – Петр по-прежнему не спешил. – У меня к тебе предложение столетия: как в старые добрые времена, взять и рвануть в Черногорию.
– К Эфлисону?
– К Эфлисону.
– И там нарезаться?
– Нарезаться. Но сначала в Грецию! Потому что в Греции есть все! И даже огромный внешний и внутренний финансовый долг-геморрой. Долг на грани дефолта. Я задним бампером чувствую, что там, на золотых курортах Халкидики, прохлаждается сейчас Большая Женщина. Переплыла, как корова Ио, Дарданеллы. Ищет себе загорелого мальчика-альфонса. А тут мы, грозные албанцы, нагрянем!
– Не могу я нагрянуть, не хочу, чтобы мои жены получили моральное право изменять мне при жизни. Ничего, недолго им ждать осталось.
– Вот заладил: смерть придет, смерть придет. Ну какая она, твоя смерть?! Где она?! – Петр нагнулся, просунул голову в самое крупное отверстие решетки. – Здесь нет.
– Понятное дело. Когда это смерть гордых и независимых албанцев пряталась на территории суверенного государства?
– Значит, нам самое время ехать в Грецию, раз ты считаешь, что у смерти паспорт гражданки Албании. Эфлисон тебя быстро от любой смерти избавит. И не только тебя, но и весь албанский народ. Он на эти дела мастер.
– Почему Эфлисон?
– У меня такое предчувствие. А потом, сам знаешь, Эфлисон – он такой большой, Эфлисон – он виночерпий.
– А может, нам после Эфлисона лучше в Италию рвануть? Если я не умру. Что там делать, в этой Греции? В Италии, говорят, уровень жизни выше. – Давид вытянул руку, пытаясь показать, насколько в Италии выше уровень жизни. Сначала до уровня члена, затем грудной клетки. Остановился у горла.
– Посмотрим.
– Тебе легко говорить «посмотрим». У меня четыре жены, и ты на них только исподтишка смотришь. А их еще кормить нужно. И потом, хочется перед смертью мир повидать.
– Помнишь, все, кто уезжал в мае 90-го, обещали подзаработать денег и вернуться. Но никто не вернулся. А мы с тобой обязательно должны вернуться в Албанию после поездки. Обязательно. Это же наша родина.
– Тебе легко говорить. А если меня на родине смерть поджидает? Ты что, забыл: смерть с избирательными правами гражданки?
– И кто тебе сказал, что ты умрешь? От чего умрешь, сердце как у… – Петр подбирал выражение, – красно-зелено-белого какаду. При всех режимах работать сможет.
– Я сам себе сказал. А умереть я могу, например, от похмелья…
– Я так и думал.
После посольства Петр и Давид пошли просить у дяди Петра его старенький «Пежо».
– Что, опять в Грецию? – спросил дядя, протягивая потертые, как старые джинсы, ключи.
– Ага, в Грецию.
– Вы с ним осторожней. Там масло подтекает, и шкворня чего-то свистит. Я его уже давно утилизировать собирался. Под клумбу, ты же знаешь, у жуков при жизни любимое место – клумба или палисадник.
– А на чем вы тогда ездить будете, дядя Ташим? – поинтересовался Порошкански.
– А я не собираюсь никуда ездить, – дядя, как и племянник, был патриотом, – здесь и помру.
– А какое ваше любимое место? – спросил Порошкански. Из вежливости и на всякий случай.
Но тут же пожалел, потому что у дяди любимым местом была двадцать седьмая авеню в Нью-Йорке. А трупам визу не дают даже в греческом посольстве.
Они выкатили из дядиного палисадника жучок «Пежо». По-весеннему нарядный – солнечный, с ярко-красной полосой на крыше и заднем капоте. Жук трещал, как стрекоза, и жужжал, как муха, попавшая в паутину первой весенней травки.
– Давай назовем его «Жоржик», – предложил Порошкански.
– Ну, ты скажешь!
– Он же теперь наш друг, как и солнце, этот пижон в желтом пиджаке. Значит, у него должно быть имя.
– Хорошо – друг так друг. Но только раз ты ему дал имя, тебе его и на поводке водить. Нянчить.
И Порошкански пришлось, упершись пятками, толкать Жоржика под горку. Несмотря на то что машина была маленькой, она была еще и старой, а потому тяжелой. Порошкански изо всех сил упирался Жоржику в зад.
– Что ж, старый друг лучше новых двух, – изрек Петр народную албанскую мудрость.
– Я что, так и буду ее толкать каждый раз? – спросил Порошкански, когда колымага наконец завелась.
– Ничего не поделаешь, если гора не идет к Аврааму, то Авраам возьмет своего сына и… – Петр вдруг, о чем-то вспомнив, спохватился: – Садись быстрее, у нас мало времени.
– А куда мы, собственно, спешим?
– Садись скорее, поедем искать бензин.
Они объехали почти весь город, но бензин как испарился. Запасы нефти таяли, ученые Евросоюза ратовали за увеличение производства биотоплива. Вырубить джунгли и засеять поля кукурузой. Но это грозило человечеству голодом и парниковым эффектом. Где найти баланс? И решить проблему потепления климата? Экологический климакс назревал.
У бензоколонок выстроились огромные очереди. Таксисты и водители грузовиков без бензина – как фаршированная щука в акваланге.
Петру тоже ничего не оставалось, как пристроиться в одну из таких очередей на окраине города.
– Ты пока сиди здесь, а я сбегаю проведаю своих жен.
– Добежишь? Далеко ведь.
– Добегу.
– Ладно. Я пока посплю. За быстрый сон добежишь?
– А сколько он длится?
– Обычно десять минут.
– Добегу, – утвердительно кивнул Порошкански.
Петр откинулся на спинку, выставил одну ногу на улицу, а другую подогнул под себя.
Не успел закрыть глаза, как ему вновь приснилась Большая Женщина.
Она шла сквозь разрушенный город, перешагивая через черепичные крыши. Кирпичные трубы напоминали ей огромные дымящиеся мужские члены.
В руках у нее была трехлитровая банка из-под огурцов, в которой, впрочем, плескался красноперый окунь.
А в это время Порошкански как раз убегал от очередной любовницы – своей будущей жены. Спасался от любви через трубу.
– Привет, – сказал Порошкански, натягивая штаны. – Рыбак рыбака…
– А я не рыбак, – сказала женщина, – я, как и рыба, часть моря, Дениза.
– У-уп, – прикусил губу Порошкански, – ну и влип.
– Что ты там делал? – спросила женщина.
– Проверял снасть, – честно признался Порошкански.
– Ага. – Женщина взяла Давида за шкирку и поместила в банку вместе со своим сердцем – красноперым окунем. Так, для забавы.