Чингиз-роман

Ванна оказалась заполненной в считаные минуты. Но за эти минуты целый ураган мыслей окатил меня с головы до ног. Кто я, куда иду, зачем живу? Неужели я предатель? Неужели мой путь — путь шакала, а не волка? Неужели на мне будет клеймо предателя? Которое не смыть — разве что вырвать с корнем, уничтожив весь мой род. И боги рано или поздно с помощью своих ханов вырвут его с корнем. И правильно сделают.
Я не заметил, как Женя плеснула в ванну мыльную пену, и теперь я даже не вижу своих ног и рук. Неужели меня уже четвертовали за предательство?
Да, больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ванне, моих соплеменников подстерегает опасность. Моясь, я вызываю на их головы молнии великого Тенгри. Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу. Ведь я его ордынник и охранник. Я создан для того, чтобы защищать моего великого хана. Драться за него. И воспевать его.
Я представляю, как мой хан сейчас едет по степи, преследуемый батырами, решившими низвергнуть его. Совершенно один в голой степи. А если хан едет по голой степи один, то это предвестие беды. Ведь даже мальчики-сироты на соколиную охоту в степи никогда не выезжают одни.
Кто он? Я не знаю, не могу разобрать. Может быть, Чингиз-хан или Бату-хан, может, Берке-хан или Узбек-хан. Я хочу увидеть прекрасное лицо своего хана. Хочу увидеть на его прекрасном лице улыбку радости за наши победы. Но сейчас я не вижу перед собой ничего. Мои глаза застилает туман.
И какая разница, кто я такой? Какая разница, кто я вообще, если я способен на предательство. Способен свернуть со своей дороги, отклониться от заданной цели. Способен менять направление своей души, как туча на ветру. Какая разница? Если я не вижу улыбки на лице своего хана.
От одних этих мыслей у меня кружится голова, и мне не надо окна, чтобы понять: на улице разразилась гроза. Я слышу, как клокочет ливень, бегущий по трубам за моей спиной-стеной. И за стеной этой крепости.
Я не один год жил в степи, чтобы отличать настоящую воду от зловонной. Даже с закрытыми глазами я вижу сверкание молний.
— Жень! — кричу я в ужасе. Я кричу «Жень», а не «цох» — «женщина». Это уже странно, я зову ее по имени…
Она влетает в ванную со сверкающим взором.
— Гроза, гроза, настоящая гроза! — щебечет она пташкой в восторге. — Самое время писать стихи. Ты пишешь стихи, ты любишь писать стихи? Я обожаю писать стихи.
— Какие стихи! Дай мне скорее, женщина, какое-нибудь оружие, топор или нож побольше, что у вас в доме есть из оружия?! Скорее! Я должен защищать своего хана, я должен быть в эту минуту рядом с ним!
Женя широко раскрывает глаза.
— Скорее же, это же наказание богов, понимаешь? Боги не терпят промедления!
Я почти физически ощущаю опасность, которая угрожает моему хану там, за стеной. За стеной-чертой, которую мне надо перейти, чтобы оказаться рядом с ним. Но я ведь уже предал его!
— Скорее, — ору я на Женю, — ну же, я должен смыть позор своей кровью!
И тут я вспоминаю про нож, как я мог забыть про свой собственный нож! До чего я докатился, как низко пал! Я бы даже мог потерять его и не заметить пропажи. Какой я после этого воин? — меня бьет злость на самого себя.
Женя с широко раскрытыми глазами пятится к двери.
— Вон! — кричу я. — Пошла вон!
Я достаю из кармана своих брюк нож. Раскрываю лезвие и подношу его к вене.
— Нет! — с визгом Женя бросается на меня и выбивает нож.
— Ах ты, сука!
Женя хватает нож и выбегает из ванной.
— Пиши! — кричит она мне. — Пиши, и тогда твоя боль пройдет.
Вот дура. Как может пройти боль предательства?
— А ты попробуй, попробуй писать. Вот увидишь, у тебя получится.
— Что теперь мне писать? — спрашиваю я. — Писать о том, как я предал своего хана, начав мыться? Заклеймить себя и своих потомков на века позором? Рассказать всем о том, как я бросил своего хана одного в степи из-за женщины в тот момент, когда за ним гнались враги? Написать о том, как я поехал за женщиной Женей в то время, когда мой хан находился в смертельной опасности?
— Вот именно, — кричит она, вот дура, а потом открывает дверь и кидает мне блокнот с карандашом, — напиши о том, о чем пишут все: о предательстве и любви, о нежности и смерти.
Она говорит это и не видит: на моих глазах слезы. Она не видит, как плачет мужчина, который не плакал с двух лет.
И тут я слышу голос своего хана, что ревом барса прорывается сквозь толщи стен дождя и кирпича:
Если есть в степи еще кто-то, кроме меня, хана,
Если есть в степи кто-то, способный слышать и говорить,
Если есть ты, владеющий пером тростниковым или гусиным,
Напиши, как великий хан жил и был убит.
Напиши, как набросились на него тысячи врагов,
Как пустили они в него тысячи острых стрел и
Как направили они на него тысячи кобылиц быстрокрылых,
Но сражался хан, пока не оставили его силы.
И тогда накинула ночь на хана свое темное покрывало,
Спрятала от вражеских стрел его могучее тело.
Упала перед тысячами врагов ночь ниц,
Умоляя сжалиться, не трогать великого хана.
Но стали кони врагов топтать ночь.
Кони тех трусливых убийц, что боятся собственной тени,
Что при свете дня боятся открыть свои лица…
И вот уже не ливень за стеной, а испепеляющая сушь. Я с закрытыми глазами вижу, как прячется мой хан в бамбуковой роще, в тесной-тесной чаще. Там, в темной части моей души. Там, где не проползти, не проскользнуть даже сытому змею. А лишь змею голодному. Там, где бамбук колодками сдавливает шею моему хану, где голод камнем давит ему на живот.
Но кто спасет темный лес от львиного зева огня?
Кто спасет чащу от краснокрылого пепельного коня?
Кто спасет хана от врагов, подпаливших бамбуковую рощу,
Что затеяли хитрость и подлость против всесильного и могучего?
Кто, как не вода, сутью своей преданная искренне,
Как не ручей, дающий силы голубыми искрами?
И лег хан на дно прозрачной реки Онон, спасаясь от огня и дыма. Луна светила ярко, но еще ярче были факелы искавших хана убийц. Вот один из них уже ступает своим сапогом рядом с лучезарным серебряным лицом хана — отражением серебряной луны, что укрылась за тучей, спрятав свое отражение в воде.
Но недолго луна скрывалась за тучей. И факел врага выхватывает лицо хана из темноты вод подобно огненным вспышкам там, за стеной. Этому человеку, столкнувшемуся с моим ханом взглядом, ничего не стоит убить его из лука. Ведь каждый монгол умеет стрелять сквозь воду в тайменей несмотря на то, что рябая вода преломляет свет и искажает пространство.
И я здесь, лежа на дне ванны в воде, кожей чувствую ту опасность, что грозит моему хану. Ведь стрелы монгола подобны стрелам молнии там, за стеной, они так же остры и быстры.
Мне становится страшно за моего хана. Но я собираю всю волю в кулак, подавляя в себе страх, и враг сам тушуется. Не выдерживает и тушуется, не решаясь убить великого из великих.
— Беги, спасайся, — говорит он хану, — я знаю, ты спасешься.
Он отступает, отпускает с миром моего хана, потому что знает, какое страшное будет ожидать возмездие его и его детей, соверши он это клятвопреступление, это убийство. Он сам боится.
Но недолго длится спокойная ночь.
Сменяет ночь день.
И идет жена, Эржен Оэлун, к мужу своему — великому хану.
Просит, подосланная врагами, выйти из укрытия тени,
Чтоб не трогали, не убивали ее…