Спасенный

— Есть, — сказал Кинсби, сделав инъекции.
— Теперь берите из кофра маленькую фляжку раствора «Ви-септима» и вливайте ему. Всю целиком. Но медленно, через тонкую иголку, чтобы, упаси Господь, не было отёка лёгких. Это займёт у вас примерно час.
Кинсби ловко наладил капельницу, фляжку прикрепил к трубе, а потом распечатал пачку гигиенических салфеток.
— Надо его завернуть в одеяло, но хочу сперва немного вытереть, — пояснил он.
— На, возьми, — Гван снял майку. — Всё одно испачкал.
— Тут должен быть вода, — Уэле начал шарить лучом фонаря по стенам. — Должен быть кран… Ох! — и Уэле вдруг взорвался потоком слов на маори. Маори Сагара не владел, но по интонациям было ясно, что это не молитва.
Фонарик синдэновца высветил человеческую руку. Одну руку, подвешенную за пробитое насквозь запястье на проволочном крюке. Рядом — ещё одну. Обе — левые.
— Мелисса Такабаяси и Питер Хираока, — сказал Сагара. — Коннор, забери это. Мы их похороним.
Коннор без единого слова достал из кармана мешок для трупов, развернул, положил на пол — потом начал натягивать перчатки.
— Я уже не выхожу без них из корабля, — невесело усмехнулся он. — Как без носового платка.
— У нас их ещё много? — спросил Сагара.
— Завались. Когда пришёл ансибль-пакет с Ходэри, сразу стало ясно, что трупов десятки тысяч. Тогда нам двадцатый отсек трюма забили этим добром под самый потолок.
Он снял с крючков отрубленные руки, положил в мешок. Потом наклонился за тем, чего не заметил Сагара — на полу была куча костей.
— Всякая глупость лезет в голову, — пробормотал он.
— Например?
— Как они так хорошо сохранились? Такабаяси и Хираока пропали две недели назад. Мы вышли охотиться на него — а этот ублюдок, выходит, сидел тут… и точил их потихоньку.
— Соль, — ответил Сагара. — Он вымочил их в морской воде. Хорошо просолил. А потом подвесил в прохладном сухом месте.
— Откуда вы знаете? — спросил Пацек.
— А ты лизни, — предложил Коннор.
— Сам лизни меня в жопу, — ответил Пацек.
— Прекратить, — скомандовал Сагара. Голова у него раскалывалась.
— А вы никогда не ругаетесь, отче, — сказал Кинсби. — Правда, что в нихонго вообще нет ругательств?
— Да, — сказал Сагара, очень радуясь, что парни сменили тему. — Эти все слова, которые считаются руганью в других языках, у нас — просто слова.
— То есть… — проговорил Хаас. — Можно сказать… простите, отче — «жопа» или там «вагина» — и это просто нормальное слово?
— Да, — усмехнулся Сагара.
— «Вагина» — это и у нас нормальное слово, — Коннор застегнул мешок. — Но ты его забудь, новиций. Если хочешь дать вечный обет, особенно. Вон, Пацек уже забыл. Помнит только слово «жопа». Настоящий синдэновец.
— Я тебя когда-нибудь убью, недоносок, — Пацек сказал это уже не шутя.
— А ну, цыц! Урусай! — гаркнул на обоих Сагара. — А то посажу обоих на хлеб и воду.
От собственного крика в голову ударила боль.
— А если хочется ругнуться — то что вы делаете? — Хаас опять отвел беседу от опасной точки.
— Ну, есть разные способы… Можно перейти на латынь или на гэлик…
— А если человек не знает других языков?
— У нас есть несколько градаций вежливости. Можно просто использовать наигрубейшую форму. Например, я сказал сейчас — «урусай!». Это значит просто «шумно» — но сказано очень грубо. Или: на латыни можно сказать только — «они». Просто «они». А у нас не так. Когда я мысленного говорю «они», например, про жителей Минато, — я про себя говорю «аноката». Это вежливое «они». А когда думаю про Рива — я мысленно говорю «яцура». Это тоже самое «они», только грубое.
— А про нас? — усмехнулся Иван.
— Зависит от момента. Чаще всего — «карэра». Тоже «они» — не слишком вежливо, но и не грубо. Нейтрально так.
— Простите, что прерываю очень содержательную беседу, — сказал брат Аарон. — Но как там ребёнок?
— Температура упала, — ответил Кинсби. — Давление тоже нормальное. Цвет кожи улучшился, но обезвоживание всё-таки страшное. И он всё ещё без сознания.
— Что без сознания — это даже хорошо, — сказал брат Аарон. — Нервный стресс — это уже лишнее в наших обстоятельствах. Дайте ему мягкое снотворное. Сколько осталось раствора?
— Полфляжки.
— Ожидайте, пока не израсходуете всё. И держите меня на связи.
Кинсби переменил позу — сел, скрестив ноги. Наверно, затекли колени. Потом снял ги и бережно, слегка приподняв ребенка, просунул куртку под него.
— Одеяло, кажется, слишком тонкое, — пояснил он свой поступок.
— Ги тоже не толстая, — сказал Сагара, снимая свою. — Возьми.
— И мою, — Уэле скинул верхнюю одежду.
— Наверно, больше не нужно, — сказал Кинсби, прекращая общее шевеление. — Тут всё-таки холодно.
Что верно, то верно. Пока они двигались и были взбудоражены азартом поиска, холода никто не ощущал. Но стоило провести несколько минут почти неподвижно…
— Я почему-то всё думаю, — тихо сказал Хаас, — и не могу перестать… он тоже ел… вот это?
— А тебя колыхает? — огрызнулся Уэле.
Сагара вздохнул.
— Ни одни из нас, — сказал он, — не знает, что такое настоящий голод. Не пост, который мы держим по своей воле и знаем, когда он закончится — а голод, от которого нет спасения. Это адские муки при жизни. И я советую вам искренне, как ваш духовный отец… Нет, я вам приказываю как офицер: никогда не касайтесь этой темы с горожанами. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Вакатта?
— Да, — отозвались все почти сразу.
— Но… я просто… — Хаас потёр затылок. — Я слышал, что человек, который хоть раз в жизни попробовал, он уже не может без этого обойтись.
— Ерунда, — сказал Коннор. — Даже бакула не вызывает такого пристрастия с первого раза. Ни один наркотик. Я не думаю, что в человеческом мясе что-то особенное. Мясо как мясо.
— Ты так говоришь, будто знаешь… — скривился Пацек.
— Даже если допустить, — сказал Сагара, — что человеческая плоть имеет какой-то особо изысканный вкус… она не может быть вкусней любой другой изысканной пищи. Представьте самое вкусное в своей жизни — и спросите себя, готовы ли вы убивать ради этого. Вот и всё.
— Мой предки был людоед, — сказал Уэле. — Давно, на Старой Земля. Ел люди из-за то, что на их островах не хватал животных. Миссионеры научил их слову Божьему и животновождению — и они оставил этот обычай.
— Сдаётся, там не только Божьим словом отучали от дурной привычки, — сказал Пацек. — Там немного пуль добавили, а?
— Не без того, — спокойно согласился Уэле.
— На тех островах, откуда родом мои предки, — сказал Сагара, — есть еда, которую готовят из рыбы фугу. Рыба содержит токсин, который в мизерных дозах вызывает очень приятное онемение всего тела. Но если повар будет хоть немного небрежен, если он плохо обработает рыбу — гурман рискует умереть. Есть присказка: «Кто ест суп из фугу — тот дурак. Кто не ест — тоже дурак». Про эту рыбу тоже говорят, что раз попробовав её, уже нельзя отказаться. Но это неправда. Я пробовал. Было вкусно, и тело приятно так будто исчезало… И было очень щекочущее ощущение игры со смертью: пройдёт это онемение через минуту — или усилится, будет паралич дыхания, и я умру? Вкус рыбы — это не главное. Люди снова и снова возвращаются к фугу ради этого щекочущего ощущения.
— Вот балбесы, — качнул головой Коннор.
— Но ведь… людоед так и смог остановиться, — не сдавался Хаас.
— Думаю, дело в том же самом, — ответил Сагара. — В ощущении власти над жизнью и смертью. В сознании того, что ты — выше других людей. Что они — звенья твоей пищевой цепи. Или в примитивной вере, что, поедая человека, ты поглощаешь его добродетели, достоинства…
— Но он же не мог в такое верить? — Гван сдвинул брови. — Или… мог?
— Когда судьба обрушивает на человека испытания выше его сил… когда обстоятельства требуют бесчеловечности… не все могут бороться. Тот несчастный сошёл с ума — но даже для нормальных людей в экстремальных обстоятельствах границы дозволенного ползут вниз. Давно, ещё до Эбера, заметили, что сознание человека цивилизованного на войне становится очень похожим на сознание дикаря. Люди начинали верить в такие вещи, которые сами же в мирное время считали бессмыслицей.