Stalingrad, станция метро

*
…Илье не нужны ни котенок, ни щенок — хоть с этим ситуация прояснилась. Цветы его тоже не вдохновляют, как и предложение Елизаветы читать книги вслух. — Раньше я не был фанатом чтения. А теперь поздно что-то менять. Пусть все остается, как есть. Если ты вскорости должен подохнуть — какая разница, читал ты Бодлера с Оскаром Уайльдом или нет. Елизавета вовсе не собиралась читать Илье Оскара Уйальда. Уайльд — желчный и довольно жестокий, беспросветный тип. А она рассчитывала увлечь Илью чем-то терапевтическим. Вещами, где торжествует жизнь, где все относятся друг к другу с нежностью, где вовремя подставляют плечо, где держатся за руки и неотрывно смотрят на море, зеленый орешник в лощине и пламенеющий закат. Пламенеющий закат, конечно, та еще пошлость, но он неизменно вызывает жжение в глазах и груди. Праматерь в этих случая говорит: не кисни, нах, вынь сиськи из горохового супа. А нежелание приобщиться к книгам нисколько не портит Илью. И изредка возникающие, спорадические тексты о «подохнуть» тоже выглядят вполне естественно. Это поначалу Елизавета вздрагивала и нервничала, но теперь — привыкла. Илья далеко не всегда разговаривает с ней подолгу. И не всегда разговаривает вообще. Но он, во всяком случае, здоровается с ней, на это его скромных сил хватает. Он говорит: — Привет, Онокуни!.. Онокуни — новое имя Елизаветы. Илья не стал подробно разжевывать, кто такой Онокуни. Елизавета сама подсуетилась, быстренько раздобыв нужные сведения у Пирога, которая, в свою очередь, скачала их из Интернета. Своими предыдущими знаниями о сумо Елизавета тоже обязана Пироговским распечаткам. — И зачем тебе все это надо, Лизелотта? Собираешься заняться сумо? — подтекст фразы выглядит как «давно пора». — Не говори чуши. Ты же знаешь, сумо занимаются исключительно мужчины. — А так бы пошла? — Не знаю, — объяснять что либо Пирогу бессмысленно. — Я бы на твоем месте пошла. Все лучше, чем твоя работа. Елизавета давно перестала обращать внимание на шпильки, касающиеся ее работы. Собаки лают, караван идет, как выражается Праматерь — Акэбоно. А Елизавета теперь — Онокуни. Онокуни Ясуси — один из конгломерата великих йокодзуна, к которому принадлежит и Акэбоно. Он ниже и легче богатыря Акэбоно (что вполне естественно), количество выигранных им турниров меньше на порядок. Два против одиннадцати. Самое удивительное, что Илья даже не подозревал об этом. И он вообще не поклонник сумо. Совершенное случайно открытие неприятно поразило Елизавету: как будто Илья обманул ее ожидания, как будто он самым бесстыдным образом навязал ей ложную систему координат. Действительно, человек, увлекающийся сумо (при условии, что он не японец) — совсем не то, что человек, увлекающийся баскетболом, судомоделированием или театром абсурда. Его эстетические взгляды несколько отличаются от общепринятых. В мире, где есть сумо, допускается наличие толстых жаб и отсутствие сапог с высоким подъемом и узкими голенищами. Сумотори вообще выступают почти что голыми — и босиком. В мире, где есть сумо, ценится грация сама по себе, а не в тесной связи с габаритами. Среди волшебных, расчудесных сумотори даже Праматерь смотрелась бы стюардессой международных авиалиний — хоть со спины, хоть как. Что уж говорить о Елизавете! — и без того не слишком массивная лягушка агалихнис сразу бы усохла до размеров палочника… Нет-нет, дело совсем не в этом. Просто сумо — очень красивый вид спорта, очень! Так она и сказала Илье. — Мне, собственно, все равно, — ответил Илья. — Зачем же ты повесил картинку? — Там было пятно. Предыдущий хозяин кого-то хлопнул. Видимо, комара. Остался кровавый след и он мне не нравился. Вот я и прикрыл его. — Но почему именно этой картинкой? — Другой под рукой не было. — А Акэбоно? Онокуни? Откуда ты про них знаешь, если тебе плевать на сумо? — На обратной стороне была небольшая статья об этих мужиках. Вот я и запомнил. Ты вроде расстроилась? Еще бы не расстроилась!.. Если бы Илье нравилось сумо и он восхищался бы волшебными, расчудесными сумотори, тогда возведение Елизаветы и Праматери в сан Акэбоно, в сан Онокуни можно было считать высшей похвалой, признанием заслуг. А так — это всего лишь подметная, гнусная ассоциация с их жирами, только и всего. — Не обижайся, Онокуни. Там было написано, что они — отличные парни. И имена мне показались классными. Они раздвигают рамки обыденности, понимаешь? — Нет. — Объяснить конкретнее не получится. — Я и не прошу. Скажи, ты считаешь меня страшилищем? — Честно? — Да. — Красавицей тебя назвать трудно. Елизавета ждет продолжения. Что-то вроде: «красавицей тебя назвать трудно, но ты милая. Человек исключительных душевных качеств, они-то и освещают все вокруг. Они освещают тебя. Они наполняют тебя внутренним огнем. Быть рядом с тобой — все равно что греться у костра в ненастную ночь». Утешительный бред насчет внутренней красоты, которая намного важнее внешней, тоже приветствуется. Елизавета ждет. А Илья молчит. — Ну, и? — подстегивает Илью она. — Что — «и»? Ты меня спросила, и я ответил тебе. Или ты хочешь, чтобы я объяснил, почему ты не красавица? — Нет, — вздыхает Елизавета. — Не надо ничего объяснять. А Праматерь — она красавица? — Праматерь — да. — Если отсечь ее прекрасную голову от всего остального, поставить на подставку и любоваться? — Если ничего не отсекать и оставить все, как есть. Она — красавица. Как же Елизавета устала бегать за машиной, как беспривязная собака, и при этом угорать от ревнивых сравнений с собственной персоной! Она тоже испытывает к Праматери нежность и даже любовь, но существует же объективная реальность! А в ней наличествует белый лифчик под черной ангорской кофтой, который вскорости сменится черным лифчиком под светлой шифоновой кофтой. А люрекс, а бисер, а крашеные перья?! Праматерь не пользуется косметикой и в лучшем случае может бросить на лицо пару-тройку огуречных кружков, недоеденных старухами. То же касается спитых пакетиков чая из их кружек; Праматерь кладет пакетики себе на глаза, от этого-де веки становятся свежее и пропадает припухлость. После подобных нехитрых манипуляций Праматерь заявляет: «И создал же Бог такую красоту!» и напрочь забывает о своем лице как минимум на декаду, а то и на квартал. И Праматерина прическа оставляет желать лучшего. Ее постоянно стрижет кто-то из старух, кажется — та же Муся. Руки у Муси слабые, они едва-едва удерживают ножницы. К тому же она очень волнуется, она во всем хочет угодить своему разлюбезному Тусику — и от волнения выстригает клочья волос не там, где нужно, безбожно скашивает челку и уродует затылок. — Ну как, Тусечка? — спрашивает Муся после завершения экзекуции. — Тебе нравится? — Блистательно, нах. Я в восторге, — каждый раз отвечает Праматерь. Нет, при ближайшем рассмотрении все выглядит не так ужасно: волосы у Праматери необыкновенно густые, и при этом послушные, и при этом — фантастически быстро растут. Таким образом, благодаря паре взмахов расчески и просто запусканию пальцев в шевелюру недостатки прически легко трансформируются в достоинства. И на голове у достаточно бесхитростной, чтобы не сказать — лубочной Натальи Салтыковой вечно царит самый забубенный авангард. — Ты бы могла стричься в салоне, — несколько раз говорила Праматери Елизавета. — Моя зарплата не позволяет мне стричься в салоне. А твоя? Елизавета подозревает, что дело не только в зарплате. Наталья слишком трепетно относится к своим старухам и потакает всем их слабостям, главная из которых — она сама. Судя по всему, Праматерь — слабость и Ильи тоже. — Она красавица, конечно, — Елизавету так и тянет посклочничать. — А все остальные — уроды. — Не все. — Дженис Джоплин была красивая? Дженис Джоплин — симметричный Елизаветин ответ на Ильинского Кенни Джи. Тому, кому не нравится Кенни Джи, должна нравиться Дженис Джоплин, это аксиома; теперь Елизавета вполне авторитетно может судить и о том, и о другой. Она даже прослушала несколько их дисков вперемешку, на время изменив ТТ. Примитивно устроенное ухо Елизаветы бунтовало против Джен, а против Кенни бунтовали глотка и желудок — очень уж он сладкий. Хуже взбитых сливок с вишневым вареньем, хуже меренг, хуже растопленного на плите сахара. Такого их количества не слопать даже Елизавете с ее любовью к лакомствам. Джен, наоборот — горькая и соленая (но не как соленый огурец, а как пот, текущий по лицу, когда ты вынужден слизывать его языком). В распечатке, сделанной безотказным Пирогом, Джен предстает довольно страшной девицей со всклокоченными волосами, в небрежной одежде, с элэсдэшной маркой под языком, с героиновым шприцем, воткнутым в вену. И шприц, и марка привнесены воображением Елизаветы, но это не значит, что их не существовало в действительности. — Тебе нравится Дженис Джоплип? — Я просто спросила, красивая она или нет. — Какое это имеет значение? Она давно умерла. Джен, хоть она и умерла, умудряется при этом сторожить подступы к ТТ. Она — что-то вроде любимой собаки ТТ; маленькой такой собаки породы чихуахуа, ее и с рук-то спускать страшно. Недавно Елизавета ехала в метро и совершенно случайно уткнулась носом в журнал девушки, сидящей рядом. По странному и совершенно мистическому совпадению девушка читала интервью с ТТ. И в нем ТТ признавалась в любви к Джен и в том, какое мощное влияние та оказала на ее творчество. «Заживо погребенная в блюзе», говорила интервьюеру ТТ, я бы тоже хотела, чтобы обо мне когда-нибудь сказали — заживо погребенная в… В чем именно хочет быть погребенной ТТ, выяснить так и не удалось. Объявили остановку и владелица журнала сорвалась с места и ринулась к выходу. В самый последний момент оставив Елизавету в полном неведении относительно факта погребения. Что ж, в этой недосказанности тоже есть своя прелесть. И фраза хороша уже тем, что к ней можно прилепить любой финал. Связанный с музыкальными направлениями, природными явлениями и людьми. Джен, с маркой под языком и двумя шприцами вместо весел, гребет на своем ялике (тузике) по волнам блюза, соула и спиричуэлса. Тот стиль, который исповедует ТТ, определить гораздо сложнее, он много чего в себя включает: джаз-рок, арт-рок, психоделический рок, брит-поп, фолк-рок с элементами хиллбилли, ритм-энд-блюз и прочее, прочее. О большинстве из этих определений Елизавета впервые узнала из все той же подсмотренной журнальной статьи, она понятия не имеет, что означает, к примеру, хиллбилли. Но интервьюер довольно лихо впихивал стилевые палки в колеса ТТ, пока инопланетный дельфин не заткнул его одним взмахом божественного плавника: плевать мне, как это все называется. Я играю Музыку — и больше ничего. А больше ничего и не надо. Лучше не скажешь. ТТ (она ведь дельфин, пусть и инопланетный!) легко представить вблизи от воды. Той, которая льется с неба, а не какой-нибудь другой. ТТ проще существовать в холоде, а не в тепле. Холод не арктический, и температура плюсовая, хоть и не очень высокая. + 3, + 5, + пар изо рта — этого вполне достаточно, чтобы шляться по улицам, не ощущая особого дискомфорта. Стоять на руках на краю крыши и размышлять о том, что время зачехления мотоцикла еще не пришло. Предзимье — не зима. ТТ невозможно представить внутри дома, любого дома. Снаружи — пожалуйста, меланхолично заглядывающей в чужие светящиеся окна — сколько угодно, но переступающей порог — никогда. Надолго остановиться где-нибудь означало бы остановиться вообще. А ТТ нельзя останавливаться, самый оптимальный вариант для нее — номер в гостинице на одну ночь; безликий номер в безликой гостинице. В номере можно привести себя в порядок, помыться и все такое прочее. Среди «прочего» значится секс, но Елизавета предпочитает не думать о сексуальных похождениях ТТ; забрасывает эту мысль, как в детстве забрасывала за диван огрызки от съеденных яблок. И раз в месяц, во время генеральной уборки, когда Карлуша отодвигал диван, дабы пропылесосить труднодоступные места, огрызки представали во всем своем усохшем великолепии. Целая куча чего-то сморщенного, пыльного, коричневато-серого. Елизавета нисколько бы не удивилась, если бы узнала, что ТТ поступает со своими любовниками так же, как она поступала когда-то с яблочными огрызками. Любой рядом с ней будет смотреться банально, и Венсан Перес в роли Александра тоже. ТТ не удивишь дешевыми представлениями, разыгранными в декорациях старой Вены, в гостиной чужого дома без хозяев; ее не удивишь лошадиной дозой снотворного с последующим романтическим пробуждением на берегу моря. Все это Александр проделывал с Фанфан, а с ТТ такие трюки не пройдут. — …Честно говоря, я представить себе не мог, что тебе нравится Дженис Джоплин, — говорит Илья. — Что, она слишком сложная для меня? — Слишком другая. Самое время рассказать Илье о заживо погребенной в блюзе. И поведать другую историю про Джен, юмористическую, где она, обдолбавшись героином, попыталась записать свои мысли на листках бумаги. Ничего, выносящего мозг и раздвигающего горизонты не получилось, а получилось «В соседней комнате что-то воняет». Это забавно, три ха-ха!, это обязательно бы понравилось Илье. А Елизавете представился бы случай отделаться от ярлыка «югославский наив» — тем более что Югославии давно не существует. Но вся прелесть отношений с Ильей состоит в их безусловной и неутешительной честности. Будучи абсолютно честной, Елизавета пытается принять себя такой, какая она есть на самом деле. Не Кэтрин-Зэтой Джонс, временно оказавшейся накрытой лавиной жиров и углеводов и терпеливо ожидающей спасателей; не подружкой мини-олигарха; не гурмасткой, как мечтал Карлуша. На самом деле Елизавета Гейнзе — не очень красивая и не очень стройная молодая девушка. Праздная мечтательница, выходящая на подмостки собственной судьбы лишь со словами «Кушать подано!» А других реплик никто для нее не написал. Что еще? У нее нет и никогда не было парня; ее не одолевали записками и звонками, не приставали на улицах и в метро с домашней заготовкой: «Девушка, у вас красивые глаза». Сам выход в мир и посещение общественных мест чреваты стрессом: Елизавета постоянно чувствует себя пехотинцем, попавшим под перекрестный огонь. Пули свистят рядом, канонада грохочет поблизости, и нет никаких гарантий, что шальной снаряд (с надписью «по толстой жабе!» на промасленном боку) не попадет в нее и не оторвет одну из конечностей, а то и половину туловища. Быстрее в укрытие, скорее в блиндаж!.. В блиндаже Елизавету ожидают пирожные эклер, печенье курабье и восточная сладость под интригующим названием «ойла союзная». Елизавета — безвольное существо и не в силах отказаться от сладкого! Тренажеры вызывают в ней уныние, скакалки и эспандеры — скуку, а одна лишь мысль о беге трусцой способна вогнать в длительный коматоз. С работой тоже не все просто. Обычно прозорливая Праматерь ошибается насчет Елизаветы, считая, что помогать по мере сил больным и немощным, — ее призвание. А ведь Елизавета внедрилась в жизнь стариков в надежде на снисхождение и лояльность с их стороны, никаких других причин не было. Снисхождения и лояльности к ее несовершенствам — вот чего она жаждет, да-аа… Абсолютная честность до добра не доведет. — Я терпеть не могу Дженис Джоплин. У меня от нее голова пухнет и в ушах свербит. И хочется, чтобы она заткнулась побыстрее. Но она очень нравится одному человеку, который очень нравится мне. Выходит, я должна полюбить Дженис, чтобы понять этого человека? — Так ты влюблена? — осеняет Илью. Ну вот, и Илья туда же!.. Дожив до весьма преклонных восемнадцати, она умудрилась ни разу не влюбиться. Мечты о гипотетических возлюбленных, конечно же, не в счет — они не требуют особенных усилий, как не требуют мужества и отваги. Все те, кто в разное время поражал воображение Елизаветы, имеют одну сходную черту: приблизиться к ним невозможно. Ни на суперкаре, которого нет; ни по беговой дорожке, от которой ее с души воротит; ни под покровом ночи (ночью Елизавета спит сладким сном). Они похожи на персонажи театра теней или на мишени на стрельбище. Самые дальние, выскакивающие прямо из-под земли. Попробуй, попади в яблочко! Ни за что не попадешь. Правда, Елизавета — отличный стрелок. Однажды, во время посещения зимнего парка аттракционов, она показала класс в местном тире… Стоп-стоп, не было никакого парка, и тира не было, все это — придумка Карлуши, грандиозная мистификация. Такая же, как Елизаветины фантазии о почти что состоявшейся любви — в Гонконге, Марокко и закрытой частной клинике санаторного типа. — Я не влюблена. И этот человек — женщина. — Тебе очень нравится женщина? Да-а… Не ожидал от тебя такой прыти, Онокуни. — Это не то, что ты думаешь. — Да ладно тебе оправдываться… Я-то все понимаю. Хорошо еще, что Илья не добавил — «как старый, заслуженный гей», иначе получилось бы совсем двусмысленно. — Не тупи, пожалуйста. Она просто певица. — Просто певица? — Просто потрясная певица. От того, что она делает в музыке, у меня крышу сносит. Праматерь в подобных случаях использует выражение «рвет колпак». — Так она потрясная певица и ей нравится Дженис Джоплин? Хочешь, угадаю, кто? С трех попыток. — Валяй. — Но сначала вопрос. Этот продукт масскульта — местного разлива? Каждое слово, заключенное в вопросе, оскорбительно само по себе и отстоит от ТТ на расстояние в тысячу световых лет. — Она не масскульт. И она здесь, в России. — Это существенно сужает круг поиска! Поехали! М-м-м… Пугачиха. — Смешно. — Тогда — дочка Пугачихи, забыл, как ее зовут. — И я не помню, но оборжаться. У тебя осталась последняя попытка. — Ну, не знаю… Все сложнее, чем я думал. И Дженис Джоплин сильно меня смущает. Хотя с другой стороны, и помогает тоже. Это ведь не ТТ?.. Произнесенное вслух имя «просто потрясной певицы», ласкает Елизаветино ухо. Тем более что Илья произнес его совсем не так, как произносят Пирог с Шалимаром; те обычно подпускают истерические нотки и обличительно повышают голос в конце любой фразы, связанной с ТТ. Там же, в конце, стоит воткнутый в землю щит с надписью: «Poison! For external use only!».[16] В случае с Ильей предупреждающая табличка выглядит не столь криминально, что-то вроде «