Она уже мертва

В следующий раз Полина исследует лестницу повнимательнее – хотя бы для того, чтобы доказать самой себе: она не скучная.
Хотя и взрослая.
– …Белка!
Тата сидела у стены напротив лестницы, сложив ноги по-турецки, и курила. Она так и не сняла дождевик, хотя объявила всем, что собирается переодеться.
– Мы не успели поздороваться там, внизу. Привет, Белка! Ничего, что я так тебя называю?
– Нет.
– Говорят, ты теперь стала знаменитостью.
– Не верь тому, кто говорит.
– Если слух о тебе дошел даже до Архангельска – это слава, поверь, – Тата выпустила изо рта дымное колечко. – Но все равно я рада тебя видеть.
– Взаимно.
– Покуришь со мной?
– Я не курю.
– Ну да. Знаменитости проповедуют здоровый образ жизни, я должна была сообразить… А сидеть на полу им не возбраняется?
– Нет.
– Тогда присаживайся.
Через секунду Полина уже сидела рядом с маленькой брюнеткой, удивляясь сама себе. Она собиралась подняться в башню и немного отдохнуть с дороги, а вместо этого выслушивает подколки дерзкой девчонки. И совсем не обижается на них. И сигаретный дым ее нисколько не раздражает, а ведь она терпеть не может курильщиков и заранее помещает их в седьмой круг ада – туда, где томятся самоубийцы.
– Значит, ты экстрасенс?
– Нет, я иллюстрирую книжки для детей. А еще немного занимаюсь дизайном.
– Здорово!
– Мне тоже нравится.
– А… можно где-нибудь посмотреть твои работы?
– Легко. Набираешь в поисковике «Татьяна Кирсанова – книжный график» и… Черт, ты ведь тоже Кирсанова!
– Да.
Они носят одну и ту же фамилию, ничего удивительного: их отцы были родными братьями и в какой-то мере повторили судьбу друг друга, – их больше нет в живых. И матери последовали за отцами не оглядываясь. Но помнит ли она в подробностях, что случилось здесь? Пять лет – не самый безнадежный для памяти возраст.
– Ты мне ужасно нравилась, Белка, – сказала Тата. – Двадцать лет назад.
– Ты тоже мне нравилась. Ты была необычная девочка.
– Мне хотелось дружить с тобой. Но тогда это было невозможно. Пропасть в шесть лет, особенно когда тебе всего лишь пять, не перепрыгнуть.
– Но теперь никакой пропасти не существует, так?
– Наверное. Как ты живешь, Белка?
– По-разному.
– Почему ты не объявлялась?
– А ты?
– Боюсь, наши ответы будут похожими друг на друга.
– Тогда лучше вообще не отвечать.
Мятные глаза Таты улыбаются, и Полина вдруг ощущает покой – тот самый, который она тщетно искала все годы после смерти родителей. И так и не нашла – ни в одних отношениях ни с одним мужчиной, ни в возникающих помимо ее воли мыслях о Сереже. Этот покой нужно немедленно узаконить, присвоить себе, сделать все, чтобы он никуда не исчез!
– Ты по-прежнему…
– Да. По-прежнему в Новгороде, – Тата понимает ее с полуслова. – Хотя училась в Москве…
– Это неправильно.
– Что именно?
– Новгород. Почему бы тебе не перебраться в Питер? С точки зрения возможностей для художника – это лучший вариант, поверь.
– Лучший вариант для художника – Лондон. Или Нью-Йорк. Но приходится признать, что пока мне даже твой Питер не по зубам.
Не по зубам, а ведь зубы у Таты отменные: ровные, ослепительно белые, один к одному. Такие крепкие на вид, что Тата могла – если бы захотела – удерживать ими якорные цепи кораблей. А уж удержать подле себя мужчину – любого мужчину! – не составило бы особого труда, как ты живешь, Тата? И найдется ли в твоей жизни местечко для Белки, двоюродной сестры?
– Мы еще поговорим об этом… У нас масса времени впереди.
– Не думаю.
Полина удивлена. Вовсе не такого ответа она ожидала. И непонятно, к чему приложить это многозначительное и туманное «не думаю».
– Ты ведь не собираешься уезжать прямо сейчас, Тата?
– Нет.
– Тогда все в порядке.
Все далеко не в порядке. По телу Таты пробегает дрожь, и поначалу Полина думает, что всему виной недавняя прогулка под ноябрьским дождем. Заляпанные грязью и песком джинсы, насквозь вымокшие мокасины, вода в складках дождевика – так и простудиться недолго!
– Тебе все же нужно переодеться.
– Да, да, – рассеянно отвечает Тата.
– Устроилась в своей старой комнате?
– Пришлось.
Стоит ли начинать дружбу с уловок? Полина в курсе перемещений Таты по дому. Не далее как полчаса назад, Маш сообщила, что Тата выбрала детскую только потому, что ей что-то не понравилось в комнате Асты.
– Почему пришлось?
– Другие варианты мне не подошли.
– Я слышала… что поначалу ты выбрала комнату, где жила Аста.
– Уже донесли?
Тата морщится, как будто ее поймали за чем-то постыдным, и установившаяся между двумя молодыми женщинами связь рушится прямо на глазах. Не стоило Полине затевать разговор о комнате! Но, начав его, она уже не может остановиться.
– Это Маш.
– Маш – стерва, – Тата сосредоточенно сдирает прилипшие к штанинам ракушки. – И всегда была стервой.
– Да. Ничего не изменилось за прошедшие двадцать лет. Мне кажется, что она и приехала для того, чтобы портить всем жизнь.
– Она приехала совсем не по этой причине. Хотя… Почему бы не совместить приятное с полезным?
– И что ты считаешь полезным? В случае Маш, разумеется…
– В случае любого из нас, Белка. Нам всем полезно было бы знать, что произошло здесь двадцать лет назад.
– Мы и так знаем.
– Нет.
Обломок последней, снятой с джинсов ракушки хрустит в пальцах Таты, жестких и сильных. До сих пор Полина не обращала внимание на ее руки, теперь же они кажутся ей непропорционально большими, явно знакомыми с физическим трудом – столяра или каменотеса. Костяшки кое-где сбиты, у основания большого пальца левой руки притаилась глубокая свежая царапина, а еще… Тата не носит ни колец, ни браслетов. О чем это говорит?
Ни о чем.
– У тебя есть какая-то своя версия?
– Нет, – Тата ненадолго задумалась, прежде чем произнести это «нет». – А у тебя?
– Ни одной подходящей. А те, что есть, – малоутешительны.
– А тогда, двадцать лет назад? Они тоже были малоутешительны?
– Тогда я была ребенком.
Тата смеется. Зубы в смуглой щели ее рта вспыхивают один за другим – как театральные софиты, это – самый удивительный смех, который когда-либо слышала Полина. Он совсем беззвучный, так могла бы смеяться кошка. Или актеры немого кино Гарольд Ллойд и Бастер Китон. Впрочем, нет: Бастер Китон был знаменит тем, что никогда не улыбался. Кочевал из фильма в фильм с одним и тем же унылым выражением лица. Голова Полины забита массой ненужных знаний – о физиономии Китона в частности. Кладбище – вот что такое ее голова! Ненужные знания множатся, количество могил, заполненных ими, растет. Время от времени, когда ненужное знание вдруг по каким-то причинам оказывается востребованным, Полина проводит его эксгумацию. И боится лишь одного – раскопать не ту могилу, извлечь не то, на что рассчитывает. А все потому, что в ее кладбище-голове имеются двойные и тройные захоронения, и под вполне безобидными Бастером Китоном/Гарольдом Ллойдом/кошкой могут обнаружиться такие же ненужные воспоминания.
Опасные.
Это не воспоминания о родителях. Не воспоминания о любовниках, с которыми она была особенно счастлива или несчастна. Это воспоминания об одной смерти и одном исчезновении.
Непонятно только, когда они стали опасными.
Ведь смерть не была насильственной, а следы исчезновения не были кровавыми. Да и не было никаких следов! Подобные истории случаются с массой людей, в них нет ничего необычного. Необычна лишь реакция на происшедшее – не только Полины, а всех собравшихся здесь:
Страх. Въевшийся в кожу страх и нежелание разговаривать о прошлом. Но не думать о прошлом невозможно.
– Тогда я была ребенком…
– Нет.
– Нет? – растерянно переспросила Полина.
– Ты казалась мне взрослой. Такой взрослой, что до тебя было не дотянуться.
– А-а… Вот ты о чем! Восприятие пятилетней девочки, да?