Она уже мертва

Гдѣ ты, кромѣшное счастiе моё?
Впрочем, кое-какое сходство все же имеется. Правую Сережину руку украшают непонятные значки, столбцом тянущиеся от плеча к локтю. Они заинтересовали бы и маму и папу, потому что похожи и на пауков, и на змею одновременно:
Иероглифы, вот как это называется! А еще это называется татуировка, у Белкиного папы тоже есть татуировка, она окопалась на спине, и папа немного ее стесняется. «Ошибки бурной юности» – именно по этому разряду проходит квинтет разухабистых скелетов, вооруженных музыкальными инструментами: контрабас, саксофон, тромбон с трубой и ударная установка.
«Ленинградский диксиленд» – так именует папино наспинное безобразие мама, о чем ты только думал, когда заводил этот вертеп? Уж точно не о жене и о ребенке.
– Мне было восемнадцать, и я был дураком.
– Не таким уж дураком, – парирует мама. – Иначе выбил бы скелетов у себя на лбу. Или на груди. Чтобы здороваться с ними, выходя из душа. Надолго бы тебя хватило?
– Ненадолго, – вздыхает папа.
– Но ты предпочел, чтобы их видел кто угодно, кроме тебя. О чем это говорит?
– О чем?
– Ты – эгоцентрик. Любитель распустить хвост по поводу и без повода.
Белка знает наперед все то, что скажет папа: если бы он был любителем распустить хвост, то занялся бы львиными прайдами, а не какими-то невнятными пауками. И украсил бы спину не скелетами, а группой «Битлз». Или, на худой конец, Лениным, слушающим «Аппассионату». И вообще, эта чертова татуировка принесла ему кучу проблем, но ты ведь не оставишь меня из-за такого пустяка?
Белка знает наперед все то, что скажет мама: даже тривиальный поход на пляж оборачивается сущей морокой, потому что к ней подходят самые разные люди с одним и тем же вопросом – «не разыскивает ли вашего спутника милиция?». И можно только представить, какой ажиотаж вызывает татуировка среди посетителей общественных бань!.. Тут папа замечает, что контингент посетителей общественных бань – вещь довольно специфическая, и видели они еще не такое. Тогда мама переключается на Белку, ребенку лицезреть весь этот анатомический театр вовсе необязательно, я тебя не оставлю и из-за более серьезных вещей, не надейся!..
Что подразумевается под более серьезными вещами?
Болезнь, потеря работы, отсутствие денег – все то, чего так боятся взрослые. Но в своих маме и папе Белка уверена на все сто. Они всегда будут вместе, что бы ни произошло.
– …Татуировка, да? – Белка внимательно рассматривает иероглифы.
– Точно.
– И что она означает?
– Секрет.
– И ты мне никогда его не откроешь?
– Ну… – Зеленые Сережины глаза снова становятся карими. – До сих пор в мои планы это не входило.
– А теперь?
– И теперь не входит. Разве что… Могу сменять его на равноценный.
– Это как?
– Ну, если у тебя есть какой-нибудь очень важный, очень секретный секрет… Мы можем обменяться. Есть у тебя такой секрет? Подумай хорошенько.
Белка закусывает губу, пытаясь угадать, что может произвести впечатление на Сережу. Юлия Ловуаръ и Ко отваливаются сразу, «Ленинградский диксиленд» – чуть погодя. В конце концов, скелеты принадлежат папе, а Белке – лишь постольку-поскольку. МашМиш покуривают втихаря: Белка застукала их совершенно случайно в конце кипарисовой аллеи, за лавровыми кустами. Не то чтобы МашМиш испугались, – они даже растерянными не выглядели. И до переговоров с Белкой не снизошли, – Миш всего лишь приложил палец к губам, а Маш сжала кулак и выставила вперед указательный палец, имитируя пистолет.
Бэнг, – сказала она, – бэнг-бэнг! Кажется, это американский вариант «пиф-паф», МашМиш спят и видят, как бы им убраться в Америку побыстрее. Их ровесник Лёка, постоянно живущий в доме бабушки, даже не помышляет о том, чтобы куда-нибудь уехать. МашМиш дразнят его деревенским дурачком и дауном; иногда используется сокращенный вариант – даунито: вон даунито пошел! Пойди спроси у даунито!
Лёка, конечно, никакой не даунито, ему бы подошло определение «блаженный». Лицо его кажется непо-движным – самое настоящее горное плато, почти всегда скрытое туманом. Изредка туман рассеивается, и тогда можно увидеть Лёкины глаза, круглые, как у птицы. Но, в отличие от птичьих, они опушены ресницами – прямыми и такими длинными, что и глаза перестают быть глазами: так, два колодца, заросшие по краям камышом. Или две норы в тени двухметровых сорняков. Колодцы роют люди, норы – животные; первые – чрезвычайно рациональны, как утверждает папа, и этой рациональностью измеряется глубина колодца. Вторые подчиняются инстинктам, а инстинкты – вещь непредсказуемая, как и глубина норы; и оглянуться не успеешь – окажешься где-то у земного ядра. В любом случае, Белке не хотелось бы свалиться ни в колодец, ни в нору. О камыш можно порезаться, о сорняки – уколоться, кроме того, они выделяют обжигающий ладони млечный сок. Вывод напрашивается сам собой – от Лёки нужно держаться подальше.
Но он и сам ни к кому особенно не приближается.
Целыми днями он копается в огороде или в сарайчике или что-то строгает в мастерской. Еще он ездит в поселок за продуктами, конопатит старенькую лодку и ухаживает за мерином по кличке Саладин. К Саладину прилагается телега, именно на ней Лёка встречал их в Ялте. МашМиш отнеслись к телеге скептически, а Белке она понравилась. Телега набита сеном и – для мягкости – устлана старыми коврами. Всю дорогу Белка (вместо того чтобы изучать красоты Южного берега Крыма) пялилась на эти ковры. Всему виной рисунки – диковинные птицы, животные и растения, сплетенные друг с другом в самых невероятных комбинациях. Птицы и животные, безобидные сами по себе, поселили в сердце девочки смутную тревогу, а растения вовсе не спешили рассеять ее. Иногда Белке казалось, что тревога вот-вот улетучится или, наоборот, станет настолько явной, что с ней можно будет справиться одним усилием воли. Волевое усилие – единственное, что необходимо человеку для жизни. После любви, разумеется, об этом иногда говорят между собой мама и папа. Смысл подобных многомудрых суждений Белке неясен. И вообще – в разговоры взрослых лучше не влезать. Хотя мама и папа никогда не были противниками доверительных бесед с дочерью.
Воля требуется для того, чтобы не раздавить паука, когда очень хочется это сделать.
Воля требуется для того, чтобы заглянуть в глаза змеи, когда очень не хочется делать этого. Не из чистого суеверия (так поясняет мама), а для того, чтобы понять: ядовита змея или нет. У безобидных дневных ужей и полозов – круглые зрачки, как у самого человека, или рыбы, или собаки. У ядовитых змей, вроде гюрзы, кобры или щитомордника (они ведут преимущественно ночной образ жизни), – вертикальные.
Как в эту плюющуюся ядом шеренгу затесалась Аста – неясно.
Аста – еще одна двоюродная сестра Белки, она приехала сюда из Таллина. Аста, МашМиш, Лёка – старшие дети. Есть еще младшие, пузатая мелочь, от трех до восьми: Генка, предпочитающий откликаться на имя Шило, Рo€стик, Аля, Тата и Гулька (на самом деле Гульку зовут Никита). Итого – девять, за вычетом Белки и Лазаря. Лазарь – такой же не-пришей-кобыле-хвост, как и сама Белка, и дело тут не только в том, что ему двенадцать (детство кончилось, а отрочество еще не наступило). А в том, что он – чужак. Не связанный родственными узами ни с кем из детей, за исключением маленькой Таты. Тут имеет смысл углубиться в генеалогию Белкиной семьи. Большой Семьи, а не той, что осталась в Ленинграде. У бабушки было восемь детей: четыре дочери и четыре сына. О двоих (Самом старшем и Самой младшей) вспоминать не принято, их прячут от посторонних глаз в толстом бархатном фотоальбоме, в среднем ящике комода. Ящик всегда заперт на ключ, а ключ висит на шее у бабушки, рядом со старомодным медальоном «Обратная сторона Луны». Это название, равно как и имя Парвати, придумал Сережа, – кто же еще!.. Когда Белке было одиннадцать, ей просто нравилось сочетание слов – обратная-сторона-Луны, а об их тайном и пугающем смысле она задумалась много позже. А может, и не было никакого пугающего смысла, всему виной то лето; одно исчезновение и одна смерть делают страшным абсолютно все, заставляют повсюду искать Знаки трагедии.