Да будет праздник
Из-за этого он и стал сатанистом. Потому что все его дурачили.
“Что это к черту за подарок, если каждый раз, как ты им пользуешься, твоему отцу приходится ездить на автобусе?”
Саверио Монета всех их ненавидел.
Всех до одного. Все человечество, которое строит все на обмане и эксплуатации себе подобных. Ненависть напитала и закалила его. Ненависть его охраняла. Ненависть дала ему силы не сломаться. И в конце концов Саверио сделал ее своей религией. А Сатану своим богом.
Куртц был такой же, как и все. “Какого хрена он позволяет себе говорить, что роль Зверей Абаддона ничтожна?”
И Мантос ответил:
– Нет.
– Что – нет?
– Нет. Меня не интересует твое предложение. Я останусь во главе Зверей Абаддона.
Куртц был удивлен.
– Ты уверен? Подумай хорошенько. Другой раз предлагать не буду.
– И не надо. Может, роль Зверей Абаддона и ничтожна, как ты говоришь. Но и рак вначале лишь клетка, а потом он растет, размножается и косит тебя. Роль Зверей будет такой, что с нами все будут считаться. Вот увидишь.
Куртц захохотал:
– Не смеши. У вас нет шансов.
Саверио пристегнул ремень.
– Может, и так, а может, и нет. Это еще неизвестно. И потом, я уж скорее монахом стану, чем твоим представителем.
И он окончил разговор.
Остатки заката растворились, и на землю спустилась тьма. Предводитель Зверей Абаддона включил левый поворотник и резко тронулся с места.
8
Старый индиец тихонько сидел в уголке со стаканом воды в руках.
Он прилетел из Лос-Анджелеса сегодня утром, проведя две недели в изматывающем турне по Соединенным Штатам, и теперь хотел лишь вернуться к себе в гостиницу и растянуться на кровати. Он попытается заснуть, не сможет и в конце концов примет снотворное. Естественный сон покинул его тело уже давно. Он подумал о жене Маргарет. Хотелось ей позвонить. Сказать, что скучает. Что скоро вернется. Он бросил взгляд в другой конец зала.
Писателя, говорившего об огне, обступили читатели, жаждавшие получить его автограф на книге. И для каждого молодой автор находил приветливое слово, жест, улыбку.
Он позавидовал его молодости, его нескрываемому желанию нравиться.
Для него все это больше не имело никакого значения. А что сохраняло значение? Спать. Проспать шесть часов без сновидений. И это мировое турне, к которому его обязали после присуждения Нобелевской премии, не имело никакого смысла. Он был как кукла, которую швыряют из одной части земного шара в другую, вверяют заботам людей, которых он не знает и которых позабудет сразу после отъезда. Он написал книгу. Книгу, стоившую ему десяти лет жизни. Разве этого недостаточно? Разве этого мало?
Во время презентации он не сумел пойти дальше изъявлений благодарности. Не то что этот итальянец. Он прочел его книгу в самолете. Коротенький, легко читающийся роман. Он прочел его из принципа: ему не нравилось, когда его представляют писатели, с творчеством которых он незнаком. И роман ему понравился. Он хотел бы сказать ему об этом. Было невежливо отсиживаться в углу.
Не успел нобелевский лауреат подняться со стула, как к нему подскочили три подстерегавших его журналиста. Соуни объяснил, что утомлен. Что будет счастлив ответить на их вопросы завтра. Но сказал он это так тихо, так мягко, что не смог отвязаться от этих назойливых мух. К счастью, подоспела женщина, сотрудница его итальянского издательства, и прогнала их.
– Что мы теперь должны делать? – спросил он у женщины.
– Сейчас фуршет. Где-то через час едем ужинать в итальянский ресторанчик в Трастевере, славящийся блюдами римской кухни. Вам нравится паста алла карбонара?
Соуни взял ее за локоть.
– Мне хотелось бы поговорить с писателем… – Боже, как его звали? Голова совсем не работает.
Женщина пришла ему на помощь:
– Чиба! Фабрицио Чиба. Конечно. Оставайтесь здесь. Я его сейчас позову. – И она поспешила прочь, стуча каблуками.
* * *– Послушайте, вы не у меня должны брать автограф, а у Соуни. Это он получил Нобелевскую премию, а не я. – Фабрицио Чиба старался сдержать лавину книг, которая грозила завалить его с головой. Рука онемела от множества поставленных подписей. – Как вас зовут? Патерно Антония? Как? Минутку… А, вам понравился Эрри, отец Пенелопы? Он напоминает вам дедушку? Мне тоже.
Пышущая жаром толстуха пробилась вперед, растолкав всех локтями, и подала ему еще один экземпляр “Львиного рва”.
– Я приехала из Фрозиноне [7]специально ради вас. Я не читала ни одной вашей книги. Но говорят, они ужасно замечательные. Я купила ее на вокзале. Вы так талантливы… и красивы. Я смотрю ваши передачи по телевизору. Моя дочь влюблена в вас… И я тоже… немного.
На лице Чибы нарисовалась вежливая улыбка.
– Ну, вам стоило бы их почитать, глядишь, еще и не понравятся.
– Вы шутите?
Еще одна книга. Еще один автограф.
– Как вас зовут?
– Альдо. Вы можете написать “Массимилиано и Мариапии”. Мои дети, им шесть и восемь, прочитают ее, когда подра…
Он их ненавидел. Толпа невеж. Стадо овец. Их восхищение ничего не стоило. С тем же успехом они сбежались бы на мемуары о своей семье директора канала TG2 или на любовные откровения самой пошлой телевизионной дивы. Они лишь хотели лично перемолвиться со звездой, получить личный автограф, улучить момент личной близости к кумиру. Будь их воля, они вырвали бы у него клочок из костюма, прядь волос, зуб и унесли к себе домой как реликвию.
Фабрицио был больше не в силах сохранять любезность. Улыбаться как идиот. Казаться скромным и снисходительным. Обычно ему хорошо удавалось маскировать физическое отвращение от общения с массами. Он был мастер на притворство. Когда было необходимо, он нырял в омут, уверенный, что ему понравится. Из этих купаний в толпе он выходил помятым, но очистившимся.
Но в этот вечер его триумф отравляло ужасное подозрение. Подозрение, что он неправильно ведет себя, не так, как пристало настоящему писателю. Писателю серьезному, такому, как Сарвар Соуни. На презентации старик не проронил ни слова. Соуни все время сидел как тибетский аскет, с этим его мудрым и отстраненным взглядом черных как смоль глаз. А что он? Он паясничал, поря чепуху про огонь и культуру. И, как обычно, в голове у него возник вопрос, от ответа на который зависела вся его карьера: “Какой долей своего успеха я обязан книгам и какой – телевидению?”
Как всегда, он предпочел не отвечать, а пропустить пару стаканчиков виски. Однако сначала нужно было отогнать этот рой мух. Увидев, как к нему проталкивается, работая локтями, бедняжка Мария Летиция, он не мог не возликовать.
– Соуни хочет с тобой поговорить… Когда закончишь, можешь подойти к нему?
– Иду! Уже иду! – ответил он. И, словно вызванный лично Всевышним, поднялся и всем поклонникам, которые еще не получили удостоверения об участии в мероприятии, сказал: – Соуни хочет мне что-то сказать. Пожалуйста, пропустите.
У столика с аперитивами он опрокинул два виски разом и почувствовал себя лучше. Теперь, с алкоголем в крови, он мог идти к нобелевскому лауреату.
Лео Малаго подошел, виляя хвостом, как пес, получивший бутерброд с кабаньим паштетом.
– Поздравляю! Ты всех уложил этой историей про огонь. И как тебе только приходят в голову все эти вещи. Только, пожалуйста, Фабрицио, сейчас не напивайся. Нам еще на ужин идти. – Он взял писателя под руку. – Я сходил посмотреть, как дела на книжном прилавке. Знаешь, сколько твоих книг продано за вечер?
– Сколько? – сам собой выскочил вопрос. Сработал условный рефлекс.
– Девяносто две! А сколько продано Соуни, знаешь? Девять! Не представляешь, как бесится Анджо. – Массимо Анджо был редактором иностранной прозы. – Невероятное удовольствие видеть его таким! И завтра ты будешь во всех газетах. Кстати, ну и милашка же его переводчица! – Лицо Малаго прояснилось, глаза вдруг подобрели. – Прикинь, трахнуть такую…