Записки бойца-разведчика

Когда усталость немного прошла, вскидываю автомат и иду в темноту прогуляться по окрестностям. Замечаю в соседней ложбине что-то вроде привязи, около которой стреножены лошади. Иду туда. Лошади одни, никого нет. На мордах у них болтаются торбы то ли с овсом, то ли с чем-то ещё. Они периодически их встряхивают и жуют содержимое. Подхожу ближе. Щупаю торбу у одной из них и определяю, что там кукурузные початки. Засовываю руку в торбу, предварительно дав лошади шлёпок, чтобы не вздумала кусаться и достаю кукурузный початок. Он в зелёной лошадиной слюне и до половины изгрызен. Вытираю початок о полу шинели и пытаюсь жевать. Зёрна высохшие, твёрдые как камень. Таким же образом достаю ещё початок, кладу его в карман и, жуя, иду дальше.
Уже совсем темно. Недалеко светится какой-то огонь. Я иду к нему. Это костёр. Вокруг сидят несколько командиров из штаба нашего батальона. У костра лежит часть железнодорожной шпалы. Штаб возит их с собой на подводе и при ночёвках в степи использует для костра. Стою какое-то время в темноте, потом берусь за костыль, торчащий из шпалы, и начинаю понемногу оттаскивать её от костра. Движение — пауза, движение — пауза, и вскоре я уже нормальным шагом тащу шпалу к нашему бивуаку.
Ребята по-прежнему лежат, сжавшись, на земле. Достаю штык-кинжал, откалываю от шпалы щепки. Когда их становится достаточно, бужу помкомвзвода Клочкова, у которого хорошее кресало, и разжигаю костерок. Вдвоём расщепляем шпалу, подбавляем щепок в огонь, и вскоре он уже горит ярким, горячим пламенем. Пододвигаемся к нему как можно ближе, потому что в спину дует пронизывающий ветер. Становится тепло. Дожёвываю кукурузные зёрна, кажущиеся уже вкусными, и укладываюсь. Засыпая, опять вспоминаю, что это новогодняя ночь, и решаю, что она не так уж плоха.
Просыпаюсь от ощущения, что у меня горит нога. Действительно, я лежу почти в костре, шинель тлеет и её правой полы уже нет. Несколько дней нового года хожу в шинели с одной полой.
  
За «языком»
 
Уже несколько часов февральской ночью 1943 года мы ходим по нейтральной полосе с заданием добыть «языка». Действуем прямолинейно. Идём в сторону немецкой передовой в надежде ворваться в окопы и захватить в плен немца. Но вот уже два раза нарываемся на немецкое боевое охранение. Те открывают по нам огонь, к нему присоединяются остальные, и мы отходим. Убитых и раненых среди нас пока нет. В темноте перемещаемся на полкилометра левее и опять движемся к немецким позициям. Нас снова обнаруживают, открывают огонь, и мы опять отходим. Раненых и убитых по-прежнему нет.
Скорее всего «языка» мы сегодня не добудем. Группа захвата составлена из новичков, которые пополнили наш батальон несколько дней назад. Командир группы — капитан, тоже из невоевавших. В нашем батальоне такого высокого звания ни у кого нет. Даже комбат у нас лейтенант. Наверное, капитану приказали возглавить эту операцию «на новенького», чтобы не очень задавался. Поэтому группа действует не очень настойчиво, отходя преждевременно. Мы, несколько бывалых бойцов из разведвзвода, держимся в тени и не высовываемся.
После третьей неудачной попытки группа ещё раз сместилась влево. И тут оказалось, что мы вышли на место, которое нам, разведчикам, знакомо. Предыдущей ночью мы успели побывать здесь и, встретившись с разведчиками из соседней части, разговорились.
— Хорошее место для атаки, — сказал я, глядя на пологий спуск к реке от наших окопов и такой же пологий выход к немецким.
— Да, — ответил разведчик соседней части. — Место удобное, но, говорят, заминированное.
Теперь с группой захвата мы подошли к этому месту. Ночь была на исходе. У нас оставалась последняя попытка. На дне ложбины мы немного отдохнули, покурили и собрались идти в сторону немцев.
— Здесь, вроде, минное поле, — неуверенно сказал я.
Чей-то кулак пнул меня в бок.
— Тебя что за язык тянут? — прошипел помкомвзвода Клочков.
Я опешил и усиленно зашевелил извилинами. Действительно, положение, как сказали бы теперь, сложное. Целую ночь мы пытаемся достать «языка», и нет ни его, ни потерь. Могут подумать, что мы отсиделись в укромном местечке. Надо чтобы кого-то хотя бы ранило.
Группа пошла. Я пристроился в середине к одному из солдат и пошёл за ним след в след. Идти ночью по минному полю — не сахар. Ужас сковывал меня при каждом шаге. Как только я делал шаг и выносил ногу вперёд, меня охватывал страх. Мне казалось, что именно в этот момент раздастся взрыв, и у меня оторвёт… Я почти физически ощущал, как это произойдёт. Что может быть страшнее для восемнадцатилетнего юноши?
Я старался изменить походку, пытаясь идти не раздвигая колен. Пусть лучше оторвёт ноги. Но при такой походке я не доставал до следа предыдущего солдата.
Так мы прошли ещё минут пять. Потом неожиданно из земли вырвалось чёрно-красное пламя. Раздался взрыв. На мгновенье я инстинктивно зажмурился. Когда я открыл глаза, шедшего впереди солдата не было. Это было как чудо. Только что он был, и вот его нет. Вокруг тишина. Ни стона, ни звука. Все замерли в оцепенении. Затем повернулись на одной ноге на сто восемьдесят градусов и зашагали обратно. Скоро дошли до дна ложбины и начали подниматься к нашим окопам. Где-то в глубине сознания шевельнулась мысль, что всё позади, что мы сделали всё, что могли, и наконец-то можно будет поспать.
  
Дезертир
 
— Увольнительную не имею права дать, — сказал командир батальона. — Её может дать только комбриг, а он ещё где-то в пути. А что тебе уж так надо увидеть свою тётку?
— Да, она мне была вместо матери. Тётя взяла меня к себе после смерти мамы, и я жил у неё в Ессентуках последние три года.
— Иди без увольнительной, но к утру возвращайся.
Часа за два до этого наш батальон вошёл в Железноводск, откуда до Ессентуков, освобождённых от немцев днём раньше, километров двадцать. Одна из улиц вела в нужном направлении, и я весело зашагал по ней, предвкушая встречу с одноклассницами. На окраине я подошёл к последнему дому и забарабанил в дверь. В это тревожное время, да ещё к ночи никому не открывали и не подавали признаков жизни. Но в конце концов, убедившись, что я не уйду, старческий голос произнёс:
— Что надо?
— Где дорога на Ессентуки? — спросил я.
— Да вот по этой дороге и иди.
Я зашагал дальше. Через пару километров наткнулся на стаю шакалов, грызших валявшуюся на дороге дохлую лошадь. До них оставалось метров десять, а они всё ещё не разбегались.
— До чего обнаглели, — подумал я и, передвинув автомат из-за спины на бедро, дал по ним очередь. — Сколько их развелось! Впрочем, немудрено — пищи-то навалом. Табуны лошадей лежат вдоль дорог со вздувшимися животами. Жалко их. Очень уж они не приспособлены к современной войне. Не могут спрятаться ни в окоп, ни в подвал, ни залечь. А над землёй летят пули, осколки, снаряды.
Недавно рядом с нами стояла батарея на конной тяге. Так там породистому красавцу-тяжеловозу, которым мы все любовались, когда по вечерам его водили на водопой, во время бомбёжки осколком срезало половину морды. Глаза были на месте и смотрели на нас, а вместо передней части — носа и рта, белели кости. Конюх, пожилой солдат, со слезами на глазах вёл его за станицу, чтобы пристрелить. И хотя мы привыкли к смерти, лошадь почему-то стало жалко.
Топаю дальше. Вот и Ессентукский английский парк, переезд через пути. Вхожу в городской парк, где ещё полгода назад гуляли с друзьями, слушали концерты на открытой эстраде, танцевали на танцплощадке. Совсем немного, и я постучу в родную дверь. Вот удивится тётя. Предвкушая радостную встречу, запел. Почему-то привязалась джазовая песенка:
 
 
Моя красавица мне очень нравится
 
Походкой лёгкою, как у слона,
 
Немножко длинный нос, макушка без волос,
 
Но всё-таки она милее всех.