Хрустальный поцелуй (СИ)

========== 1. ==========
Мне было пятнадцать, когда я встретила его. Его звали Ханс, очень распространенное в Германии имя, да и он сам — на первый взгляд — казался обыкновенным. Ему было «чуть за сорок», как он всегда говорил, и он был очень красив. На чистокровного арийца, про которого писали газеты, он походил мало: темные волосы, слегка смуглая кожа — он всем своим видом источал власть и опасность, но было в нем что-то такое неуловимо-мягкое, будто маленький штрих, завершающий весь портрет и делающий его особенным. Как улыбка Джоконды, как её загадочный взгляд. Это просто было в нем, и никто не мог этого отрицать.
Я не знала, кто он. Я вообще ничего о нем не знала, кроме имени и приблизительного возраста. Говорили, что он не последний человек в правительстве, едва ли не правая рука самого фюрера, но я этим слухам не верила. Знала только, что у него есть связи и власть, что он богат — но в той мере приличия, которая не вызывала подозрений, а только хорошо скрываемую зависть во взглядах. Мне его деньги были не нужны, потому что при всем желании тратить их было некуда.
Мотивов его я не знала тоже. Что он нашёл во мне — обычной девчонке-детдомовке, убивающей себя на испытаниях, чтобы доказать свою верность фюреру и Германии? Ему говорили — прямо при мне и говорили, — что есть девочки посимпатичнее и посговорчивее, что ему стоит только пальцем шевельнуть — и все будет исполнено в лучшем виде. Он только отшучивался, но смотрел так, что непутевых советчиков сдувало ветром.
Я тоже его спрашивала об этом. «Зачем я тебе?», — недоумевала я, стоя под душем в его квартире. Все думали, что он увозит меня к себе, чтобы я отрабатывала его милость самым пошлым из доступных способов. Но нет. Он никогда меня не касался, даже отеческого поцелуя в волосы не позволял — хотя при наших-то странных взаимоотношениях это показалось бы подозрительным. В первую очередь — мне. Я спрашивала его и об этом. Почему он ничего не делает в этом смысле — глупая была, вещи своими именами называть попросту боялась, хотя застенчивой меня никто не называл. Но с ним все было иначе. Он относился ко мне так бережно, как не относились даже родители. Когда мы приезжали к нему, он всегда спрашивал, чего мне хочется, и, я видела, был готов сделать что угодно, но я не переходила границ и была в высшей степени скромна.
Потому что после того, как я добиралась до него, я не хотела ничего.
Это были особенные испытания. Каждый раз он говорил, что о нашей встрече не должен знать никто, и я, наивная маленькая девочка, верила ему, пытаясь призраком скользнуть мимо охраны барака, в котором мы жили. Мне это удавалось. Я незаметно проходила мимо пунктов охраны, петляла между машинами на полутемной парковке и оказывалась в точке встречи, где он уже ждал меня — неизменно красивый и улыбающийся своей загадочной улыбкой. Я улыбалась тоже — не так открыто, уголком губ всего лишь, и бежала в его объятия, зная, что он распахнет для меня руки. Он никогда меня не обманывал.
По возвращении в барак я узнавала, что не было смысла строить из себя Мату Хари и красться, словно воришка, по ночным окрестностям — у коменданта на столе всегда лежал подписанный начальником лагеря приказ о том, что меня забирают в город на определённое количество времени — всегда совпадающее с тем, которое я проводила у Ханса. Сначала я не понимала, что это, не понимала, как же так получается, что у моих отлучек есть официальное оправдание. И я хотела спросить у него. Честно, хотела, но каждый раз, когда я собиралась открыть рот, чтобы задать этот вопрос, он смотрел на меня таким взглядом, будто знал, о чем я хочу спросить, и не одобрял этого. И я молчала. Говорила о том, какая хорошая погода, или делилась своими успехами на тренировочном поле.
Это был тридцать шестой год, и все наши тренировки казались мне не более чем заботой о здоровье молодого поколения. Какой же я была глупой.
========== 2. ==========
Я росла в детдоме, ничего толком не зная о своем прошлом. Воспитательницы говорили, что у меня здесь есть дядя, что я не так одинока, как остальные дети, но я видела его всего один раз — он приходил ко мне, чтобы рассказать о прошлом моей семьи. Он сказал, что я была поздним ребенком, что родители после Революции по поддельным паспортам уехали сюда, в Германию, и уже здесь появилась я. Я родилась в двадцать первом году, и родители очень мне обрадовались, но за три года, проведенные с ними, проявление нежности я могу пересчитать по пальцам. Дядя рассказал мне, что после моего рождения мама заболела и умерла, когда мне было почти четыре года. Отец потери не выдержал и повесился на следующий день после ее похорон. Так я оказалась в детдоме.
Я шепотом спросила у дяди, как же мне вообще разрешили остаться в Германии, если у меня такие близкие русские корни. Он улыбнулся, будто я спросила что-то глупое, и назвал свою фамилию — русского там было мало. Он сказал, что другие родственники по линии отца никогда не покидали Германию, а его занесло в Россию во время Первой Мировой войны. Он много чего говорил еще, но я мало что запомнила. Только укрепилась в мысли, что я могу здесь жить, хотя и не представляла, как я могу иначе — я знала только немецкий язык и росла на идеалах Германии, которую считала своей родиной.
Дядя пообещал забрать меня, пообещал, что я буду жить с его семьей и никогда ни в чем не нуждаться, но через неделю после его визита воспитатели сообщили мне, что он умер, ничего мне после себя не оставив. Я только усмехнулась, услышав это. Я ведь и не надеялась на перемены, привыкшая к жизни здесь, в стенах детдома, и понятия не имела, как он мог мне помочь.
А потом мне стукнуло четырнадцать и к нам пришли женщины из Союза девушек. Они выглядели ухоженными и красивыми. Я навсегда запомню морковный цвет помады фрау Вернер, который ей совершенно не шел и опошлял ее вид. Она была красива — под слоями косметики я видела ее тонкий, вздернутый нос и хитрый прищур глаз, густо накрашенных тушью. Смотря на нее, я не хотела быть такой же, я не хотела так же ярко краситься и быть приманкой для мужчин, но выбора у нас не было. Всех девочек согнали в зал на лекцию о красоте и роли женщины в современном мире, и два часа мы слушали о том, как важна мужчине-солдату женская поддержка, как ему захочется прийти домой и увидеть улыбающуюся жену, таких же улыбающихся детей и заставленный вкусным ужином стол. Эта картинка, на удивление, отозвалась во мне теплом. Закрыв глаза, я представила все это так явно, что от запаха супа защипало в носу. Я видела светлое убранство комнат, кухню с фарфоровыми фигурками на полках, накрахмаленную скатерть и смеющихся детишек, радостно хлебавших суп подходящими для их возраста ложками.
Фрау Вернер и ее помощница сказали нам, что обязательно научат нас готовить, расскажут о том, как хранить домашний очаг и как быть красивой для своего мужчины в любой ситуации. Я поверила — поверила и побежала записываться в ряды Союза девушек. Мне было интересно, как там все устроено, ведь раньше я не состояла ни в одной организации — это было необязательно, да и никто не хотел особенно возиться с детдомовцами. Мы ходили в школу, у нас проводились партсобрания — мы были обычными законопослушными гражданами. И теперь мы в полной мере стали германской молодежью. Девочек младше четырнадцати записали в организацию для их возраста. Воспитатели радовались, что теперь у нас все будет хорошо, мы станем настоящими женщинами, и я радовалась вместе с ними.
Потом начались организационные собрания. Воспитатели, разделившись, водили на них старших и младших, и мы многому там учились. Были лекции — снова о красоте и роли женщины, о грации и косметике, о том, что женщина может и чего не может, о ее правах. Нам показывали газетные вырезки и короткие фильмы, читали отрывки из книг и обязательно давали что-то читать в детдом. Еще нам говорили, что нас здесь ограждают от губительного влияния американского народа, что главная задача женщины — это не выступление в дебатах, не политическая подкованность, а красота для любимого мужчины и забота о собственных детях.