Хрустальный поцелуй (СИ)

Ханс встал и подошел ко мне — видимо, догадывался о подступающей истерике.
— А что ты можешь потерять?
Слова сами сорвались с языка. Я не успела вовремя закрыть рот и сдержать их внутри.
— Тебя! Я боюсь потерять тебя! Я не знаю, куда нас отправят после лагеря. Я не знаю, что со мной будет после лагеря. Нас ведь учат на солдат. Думаешь, я не понимаю? Я ведь не дура. Нас учат бороться со смертью. Но разве можно с ней бороться?
Я говорила что-то еще, уткнувшись ему в плечо и плача. Это было унизительно — стоять посреди его кабинета и реветь, марая его пиджак своими слезами. Но он гладил меня по волосам и успокаивающе шептал, что будет рядом и что все будет хорошо. Я ему верила — я хотела ему верить всей своей измотанной душой. И еще — хотела простоять вот так всю свою оставшуюся жизнь, чтобы он касался моих волос и говорил, что все будет хорошо.
Та зима выжала из меня все силы, не оставив ничего. Но Ханса не было рядом так часто, чтобы успокаивать меня каждый раз. Поэтому я, спустя десятки искусанных до крови собственных губ, все-таки научилась справляться сама.
========== 16. ==========
Едва ли не единственным моим спасением в те тяжелые дни были ночевки у Ханса. Они случались редко, теперь большую часть выходных я проводила в лагере, только по пятницам успевая увидеться с ним или — большая удача — даже побыть с ним в его кабинете. Но иногда нам все-таки везло.
В одну из таких ночей я снова с ужасающей ясностью вспомнила Рождество и обещание Ханса. Я не знала, помнил ли он об этом, и если помнил, то почему тогда ничего не говорил? Но я не забывала об этом ни на секунду, только никак не могла набраться смелости и все-таки довести задуманное до конца. Я гадала: а если бы в то утро все было нормально, я бы смогла? Если бы ему тогда не пришлось спешно уезжать, я бы решилась его поцеловать? Ответов у меня, конечно, не было. Но их очень хотелось найти.
Вечером, за ужином, я думала о том, чтобы спросить его, помнит ли он. Я украдкой смотрела на него, наблюдала за ним и никак не могла подгадать нужный момент, чтобы просто произнести несколько важных слов. Мне не хватало смелости.
Я мысленно усмехнулась. Конечно, на такие «глупости» я, очевидно, была способна исключительно под алкоголем.
— Ничего не хочешь мне сказать? — неожиданно поинтересовался Ханс. Я чуть не выронила вилку. Значит, он все-таки заметил мои взгляды. Но почему тогда ничего не говорил? Почему сам ничего не предпринимал?
Ответ, казалось, лежал на поверхности — я-то ему в таком качестве не нужна.
Сглотнув комок в горле, я покачала головой.
— Нет. А должна?
— У тебя просто очень задумчивый вид. Вот решил, не знаю, помочь тебе разговориться.
Я улыбнулась и вежливо кивнула.
— Спасибо, конечно, но пока что мне нечем с тобой поделиться.
Он тоже кивнул, будто удовлетворился ответом. Но по залегшей в уголке рта складке я догадалась, что он не поверил мне ни на секунду. Однако мы больше не возвращались к этой теме, и я не настаивала, уговаривая себя все еще непривычными мыслями: это все скоро кончится, скоро выпускной, все изменится.
Ничто не вечно, я это знала, как знала и то, что наши с ним пути должны будут разойтись в разные стороны уже совсем скоро.
Эти мысли с недавних пор успокаивали меня и не давали дойти до отчаяния. Они, конечно, не были веселыми или даже хоть сколько-нибудь обнадеживающими, но лучше горькая правда, чем сладкая ложь. И я «пробовала» эту правду слишком часто в последнее время.
Но посреди ночи я проснулась от медленных, ласковых поглаживаний по спине. Я сначала даже испугалась, спросонок не поняв, где я и что происходит вокруг, а потом поспешила расслабиться — чтобы не спугнуть Ханса. Ведь это именно он нежно касался меня, осторожно, чтобы не разбудить меня, водя рукой. Что-то внутри меня умирало от его прикосновений. Что-то внутри меня сгорало от них, огнем разливаясь по всему телу. Но я боялась пошевелиться и хоть звуком, хоть одним неосторожным движением дать Хансу понять, что я не сплю. Хотя другая часть меня думала о том, чтобы поставить его в неловкое положение — повернуться и спросить, что же вообще происходит.
Но я не рискнула, наслаждаясь осторожными касаниями, а вскоре и вовсе заснула, все еще чувствуя его пальцы на своей коже.
Утром он вел по-прежнему, будто бы не было ночью ничего, будто мне только привиделось это. Но я была больше чем уверена, что нет, мне не показалось, не приснилось. Это было, было, было!
Но Ханс молчал, молчала и я, все еще не находя в себе смелости начать разговор первой.
========== 17. ==========
Моими самыми нелюбимыми тренировками были занятия по стрельбе. Я ненавидела их сильнее, чем рукопашный бой, потому что приходилось постоянно оттачивать правильный упор лежа и постановку руки, рассчитывать силу отдачи и стараться ее минимизировать. Мне это откровенно не нравилась. Я не хотела даже брать оружие в руки, не то что стрелять из него. Но вместе с тем — хотела быть лучшей, а потому успокаивалась и шла стрелять.
В этом, в общем-то, не было ничего страшного. Казалось бы, принять верное положение, прицелиться и выстрелить — совсем не сложно. Но в глубине души я, наверное, догадывалась, что из нас делают далеко не охотников, понимала, для чего нужны такие навыки. И не хотела, чтобы это происходило со мной. Я не хотела войны. Не хотела крови. Даже при том, что я находилась в почти боевом лагере, я не была готова после выпуска взять винтовку в руки и отправиться на военный фронт, потому что от одной только мысли о том, что я могу кого-то убить, могу кому-то причинить боль, мне становилось дурно, а в голове набатом стучала кровь.
Но не сдавать выпускные экзамены было нельзя. Пришлось собраться с силами и сесть в машину, которая повезла нас в знакомое поле.
Конец марта в городе — даже в лагере — ощущался совсем иначе, нежели за его пределами. В полях еще кое-где лежал снег, земля была влажной и холодной, хотя на солнце было даже жарко. На деревьях, посаженных вокруг поля, уже пробивались листья и щебетали птицы. В воздухе пахло весной, все вокруг было таким спокойным — только установленные на небольшом расстоянии друг от друга мишени портили всю картину.
Нам выдали дощечки, на которые можно было лечь, чтобы не запачкаться в земле. Всучили винтовки. В начале ряда, около меня, встал незнакомый мне человек, держащий в руках блокнот и ручку. Наверное, он будет фиксировать наши результаты. Я оглянулась и увидела, что возле каждого из нас стояло по человеку с блокнотом. Это не показалось необычным — все-таки экзамен, а не простая тренировка.
Команда «Стрелять!» прозвучала резко. Я удобнее оперлась на локоть, пригляделась, всмотревшись в прицел, и выстрелила. Вокруг раздавались выстрелы и испуганно галдели птицы. Мне было их жаль, потому что им пришлось вынужденно срываться с насиженных мест и покидать свои гнезда.
Выстрелы стихли. Люди с блокнотами сказали нам наши результаты; я выбила девятку и, едва узнав цифру, почувствовала волну гордости внутри. Не зря я старалась все время обучения.
Потом нас заставили встать и стрелять стоя. Это тоже не было для нас новым — стойку мы отрабатывали так же часто, как и упор, хотя это и было тяжелее и труднее.
Снова раздались выстрелы, но на этот раз птицы не кричали. Улетели, с грустью подумала я.
Теперь я выбила девятку, и незнакомец с блокнотом улыбнулся мне как-то хитро. Хитро и неприятно. Я почувствовала бегущий по спине холодок и приготовилась к чему-то плохому, потому что вокруг все отчего-то зашевелились, начали убирать мишени. Но нас не отпускали. Мы так же продолжали стоять, держа в руках винтовки. Ребята — я видела — смотрели недоуменно, перешептывались, пытаясь понять, что же происходит. Но никто ничего не объяснял.
А потом нас попросили отвернуться.
Я внутренне напряглась. Предчувствие чего-то ужасного становилось все сильнее, сердце гулко стучало в груди, больно ударяясь о ребра. Я поморщилась и постаралась отвлечься. Рассматривала голубое, светлое небо и глядела на деревья. Казалось, что время застыло — так долго длилось что-то за нашими спинами.