Хрустальный поцелуй (СИ)

Мне казалось, что тот день я не перестану краснеть.
— Что я тебе за это должна? — севшим от смущения голосом спросила я.
— Простого спасибо будет достаточно, — хохотнул он. — Пойми, мне от тебя ничего не нужно. Я просто хочу, чтобы ты не боялась быть здесь. Я знаю, что это место никогда не заменит тебе дом, но если тебе будет нравиться здесь находиться, это уже будет хорошо.
Он говорил, а я не узнавала его. Он что, тоже боится? Ему что, важно мое мнение? Он что, думает, что я могу отказать ему? У меня в голове не укладывалось, что такое вообще возможно. Ханс ведь был старше, умнее, опытнее. В конце концов, в его руках было больше власти и влияния — даже на меня.
— Спасибо, — тихо сказала я. — Спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь. Правда. Надо было раньше сказать об этом.
Ханс только махнул рукой.
— Примеришь? Я пока вскипячу чайник.
Я кивнула, и он вышел из комнаты.
Под бумагой обнаружилось темно-синее домашнее платье. Я не была экспертом, но даже так, по его виду я могла сказать, что оно дорогое. У него был короткий рукав и неглубокий вырез, отделанный серебристым кружевом, длиной оно доходило мне до колен. Возле шкафа в комнате висело зеркало, и я подошла к нему, чтобы посмотреть на себя.
Ханс угадал с размером — платье село так, будто шилось специально для меня, и я даже на секунду задумалась о том, насколько далеко мое предположение от правды. Но спрашивать у него не стала. В этом платье я казалась себе очень красивой, и, поддавшись внезапному порыву, я распустила волосы, сдернув резинку. Они рассыпались по плечам густой кудрявой волной, и у меня перехватило дыхание. Оказывается, я могла быть такой — не испачканной в пыли и грязи, не уставшей и вымотанной после тренировок, не побитой, синяках, после боевых уроков. Я могла быть другой — утонченной и грациозной, пусть даже только по виду.
Сразу вспомнились все мои похороненные мечты о семейном очаге и детях. На одно короткое мгновение все это перестало казаться мне сказкой, а повернулось другой — реальной — стороной. Я снова захотела этого. Снова могла мечтать о такой жизни, полной любви и ласки. Я снова чувствовала себя девушкой, а не солдатом.
От моих размышлений меня отвлек Ханс. Он неслышно подошел ко мне сзади и отвел волосы в сторону, уложив их на одно плечо. Я боялась посмотреть ему в глаза — что он скажет? Вдруг ему не понравится то, как платье сидит на мне?
— Ты очень красивая в нем, — отчего-то хрипло произнес он. Я почувствовала мурашки, скользящие по спине. — Тебе нравится.
— Очень, — несмело ответила я. — Оно очень красивое. Спасибо тебе большое, только мне совсем нечего тебе подарить в ответ…
Он усмехнулся, и я замолкла.
— Просто улыбайся почаще. У тебя очень красивая улыбка.
Я улыбнулась — не потому, что он просил, а потому, что она сама появилась на губах. Он кивнул, довольный результатом.
— Давай в душ, а потом будет готовить ужин.
Я кивнула, согласная с планом действий, и быстро заплела волосы обратно под его внимательным взглядом.
— Переодеваться мне тоже при тебе? — поинтересовалась я. Ханс рассмеялся и, подняв руки, будто сдаваясь, вышел из комнаты, а я, взяв свое полотенце из шкафа, скользнула в душ.
За ужином он спросил меня:
— Могу ли я в качестве подарка купить тебе дубленку? Потому что твоя куртка в такие холода никуда не годится.
Я отложила вилку и тяжелым взглядом уставилась на него. Я не могла ему запретить — как? разве это было в моих силах? — но это все становилось слишком смущающим. Я не хотела принимать от него подарки. Я и так зависела от него слишком сильно и не хотела падать ещё ниже в собственных же глазах. Я не могла себе позволить потерять остатки независимости, которая и так была писана вилами по воде — её не было, откуда бы она вообще могла появиться, когда я с самого детства жила на подачках: государства, наставниц, жизни. От его подачек — подарков, на самом деле, не воспринимаемых мною как таковые, — я чувствовала себя жалкой.
Но сказать ему об этом не могла.
— Не нужно, пожалуйста, — попросила я вместо того, чтобы озвучить все свои мысли. — Не стоит.
— Почему?
— А почему тебе так хочется что-то мне подарить?
Он на секунду замолчал, обдумывая ответ.
— Потому что тебе это нужно?
Я насторожилась и напряглась.
— О чем ты?
— В том плане, что у тебя этого нет, а мне хочется, чтобы было. Я не пытаюсь купить твоё внимание. Я не пытаюсь купить тебя.
Я — все ещё напряженно — кивнула.
— Не подумай ничего, просто… Не нужно. Я не хочу, чтобы ты тратился на меня.
— Мне не трудно, — заверил он.
— Я понимаю. Но мне и без того жизни не хватит, чтобы тебя отблагодарить за все. И вряд ли я буду жить вечно, чтобы успеть сказать тебе спасибо ещё и ща дубленку.
— Ты определённо будешь жить дольше меня.
Я невольно улыбнулась, и незаметно напряженная атмосфера рассеялась, оставляя только тихий комфорт и тепло приятной дружеской беседы.
В детдоме Рождество было серым. Все, что мы делали, чтобы отпраздновать, — это украшали стены и окна вырезанными вручную снежинками и готовили праздничный ужин. Мы не молились перед едой, не наряжали ёлку и не пели праздничные песни. После ужина мы расходились по комнатам, а на следующее утро все возвращалось на круги своя. Мы не загадывали желаний — хотя те, кто помладше, ещё в тайне мечтали о маме, которая заберет их домой, — и не получали подарков. Самым главным рождественским чудом казалось то, что мы все ещё были друг у друга и все ещё не отчаялись до бессмысленных попыток оттуда сбежать.
Рождество с Хансом в корне отличалось от того, что я знала раньше. Утром двадцать четвёртого числа мы нарядили ёлку. Он включил граммофон, стоящий в углу комнаты, чтобы нам было веселее, и воздух заполнился тихой, чуть шуршащей мелодией, которую я никогда раньше не слышала. На собраниях в Союзе мы, конечно, слушали музыку и учились танцевать, мы отсчитывали такты, чтобы попадать в ритм, мы собирались в группки возле граммофона и внимательно слушали льющиеся мелодии, восторгаясь изысканными переливами женских голосов и глубокими волнами голосов мужских. Но здесь было иначе — музыка окружала нас, в различные тона окрашивая все вокруг, и казалась неземной и естественной одновременно.
Ханс передавал мне игрушки, доставая их из коробки и аккуратно выуживая из бумажной обертки. Я разглядывала каждую — никогда в жизни я ещё не видела такой хрупкой красоты в собственных ладонях. Игрушки были стеклянными, расписными, и от их красоты захватыло дух. Я, как завороженная, вешала их, боясь даже дышать в их сторону. Ханс улыбался и говорил, что у меня очень вдохновленное лицо. А мне на каждый его комплимент хотелось завеситься волосами, только бы он не видел моих пылающих щёк. Волосы я распустила ещё с утра — он попросил, а я не смогла отказать, вспомнив своё отражение.
Со стороны мы, наверное, напоминали семейную пару, как на тех самых картинках, которые я любила разглядывать раньше, с той лишь разницей, что я годилась Хансу в дочери. Но никогда рядом с ним я не задумывалась о том, что он старше. Мне было с ним легко и хорошо, ему со мной, наверное, тоже, раз он продолжал наше общение. И я отбрасывала все возникающие мысли об этом в моей голове — какой смысл надумывать и накручиваться, если это ничего не изменит? Я не хотела ничего испортить, не хотела неосторожным словом или взглядом оттолкнуть его, а потому просто наслаждалась тем, что было между нами. Тогда я ещё не осознавала, что же держит меня рядом с ним, но и без такой определенности мне было хорошо.
В тот момент мне снова вспомнились вчерашние мечты — о семье и детях, — и я подумала, что если бы Ханс захотел построить семью со мной, я бы не смогла ему отказать. Он казался мне идеальным. Или, может, я его идеализировала в своих мыслях, но я была напуганным подростком, я не могла трезво судить о том, что происходило вокруг. Потому что в моменты, когда мир сгущал надо мной тучи, появлялся Ханс, словно яркий солнечный луч, и спасал меня от всего, что со мной случалось. Я не могла видеть его другим. И не хотела.