Утренняя звезда

Рагнар резко уходит вниз. Слева от нас – Севро, не выпускающий из рук Виктру, повсюду упыри. Гравиботы визжат от ускорения, и мы погружаемся во тьму тоннеля, но враг преследует нас. Какофония приводит меня в ужас: завывания ветра, грохот камней под выстрелами импульсовиков, нескончаемая пальба. Я все время бьюсь подбородком о закованное в металл плечо Рагнара. Его гравиботы вибрируют от перегрузки, крепления доспехов впиваются мне в ребра, аккумулятор, находящийся чуть ниже поясницы, вдавливается в мой пах, когда Рагнар выписывает немыслимые пируэты, на бешеной скорости рассекая кромешную тьму. Металлическая акула уносит меня все глубже и глубже в чрево гневного океана. Барабанные перепонки вот-вот лопнут, в ушах свистит ветер. Мне в лоб попал небольшой камень, и по лицу струится кровь, застилая глаза. Единственные источники света – свечение гравиботов и вспышки от оружейных залпов.
Правое плечо горит от боли. Разряд из импульсовика преследователей прошел буквально в паре сантиметров от меня. Кожа тут же задымилась и покрылась пузырями, рукав комбинезона загорелся и сразу потух от ветра. Очередной залп – снова мимо меня, но на этот раз удар пришелся точно по гравиботам одного из Сынов, летящего впереди, и его ноги в мгновение ока превратились в кусок расплавленного металла. Боец дергается, переворачивается в воздухе, ударяется о потолок и падает. Шлем слетает с его головы и, вращаясь, летит в мою сторону.
Зажмуриваюсь так сильно, что перед глазами начинают плясать красные пятна. Вокруг все заволокло дымом. Запах горелой плоти. В горле першит. Обугленные и хрустящие жировые ткани. В груди разливается горячая боль. Кровь, вой, вопли, кто-то зовет маму. А это что за звук? Жужжание? Шмели?! Надо мной кто-то есть! Я вижу их в красном свете и открываю глаза. Кто-то кричит совсем рядом со мной. Ко рту прижимают кислородную маску. С металлического плеча свисает мокрый волчий плащ, шерсть щекочет мне шею. Ко мне прикасаются чьи-то руки. Мир дрожит и кренится.
– Правее! – доносится как будто из-под воды чей-то голос. – Держимся правее!
Меня окружают умирающие. По обгоревшим грудам металлолома ползают люди небольшого роста и, согнувшись в три погибели, работают пилами, чтобы освободить друзей из расплавившихся доспехов, спасти тех, кто умирает от ожогов под этой жесткой чешуей, но металл не так-то просто отодрать. Чувствую, как кто-то дотрагивается до меня, и вижу лежащего рядом парнишку в почерневших доспехах. Он смотрит на меня широко открытыми глазами. Несмотря на сажу и кровь, видно, что он очень юн: у него нежная кожа, даже мимических морщин еще нет. Мальчик дышит быстро, прерывисто и произносит мое имя.
А потом умирает.
 
8
 
Возвращение домой
 
Я снова один, далеко-далеко от всех этих ужасов. Бесплотен и чист, стою на дороге, от которой пахнет мхом и землей. Ноги касаются почвы, но я ее не чувствую. С обеих сторон простирается вересковая пустошь. Вдалеке небо освещается вспышками молний. На моих руках нет знаков, ладони скользят по каменной ограде, что высится по сторонам этой извилистой дороги. Когда я начал идти по ней? Где-то вдали поднимается дым от костра. Я иду вперед, потому что у меня нет выбора. Из-за холмов доносится чей-то голос:
О могила, покои супругов, заброшенный дом,
Каждый мой шаг отмечен тобою, каждый мой шаг.
Здесь мой народ, я к нему возвращаюсь, к нему я иду.
Всех, почти всех Персефона созвала в чертоги свои.
Что ж, я последним, по воле коварной судьбы, ухожу —
Позже других, не окончив земных своих дел.
Разве надежду смогу обрести за могильной чертой?
Там мне объятья откроет любимый отец.
Матушка, брат, я стремился к вам скорбной душой!
Помните, как омовение я совершал
Бедных усопших в тот гибельный час роковой…
Это голос моего дяди! Неужели я в Долине? А это – та самая дорога, по которой мы проходим перед смертью? Быть того не может! В Долине нет места боли, а у меня ноет все тело. Ноги покалывает. И все же этот голос зовет меня за собой, ведет сквозь туман. Голос человека, научившего меня танцевать, когда умер мой отец, оберегавшего меня и отправившего меня к Аресу. Человека, который погиб в шахте и сейчас пребывает в Долине!
Я думал, что меня встретит Эо… или отец… но не Нэрол.
– Читай, читай, – шепотом произносит другой голос. – Доктор Вирани говорит, что он нас слышит! Ему просто нужно помочь вернуться!
Я продолжаю идти вперед, но одновременно чувствую, что лежу в постели. Ощущаю прохладный свежий воздух, наполняющий легкие. Мягкие чистые простыни. Мышцы ног сводит, как будто от множества пчелиных укусов. С каждым очередным укусом мир сновидения меркнет, и я снова оказываюсь в своем теле.
– Ну, раз уж нам приходится читать этому коротышке, так давай кого-нибудь из алых, а не эти фиолетовые сопли!
– Танцор говорит, что он очень любил эту книгу.
Открываю глаза. Кровать. Белые простыни. Капельницы. Прикасаюсь к крошечным электродам, по которым через мышцы ног проходит ток. Электростимуляция помогает справиться с атрофией. Палата находится в пещере. Повсюду медицинское оборудование, аппараты и террариумы.
Значит, я и правда слышал голос дядьки Нэрола, вот только он не в Долине, он жив! Седой и жилистый даже для алого, он сидит рядом с моей постелью и, щурясь, смотрит в одну из старых книг Микки. Мозолистые руки бережно перелистывают тонкие страницы. Он облысел, предплечья и шея покрыты темным загаром. Такое впечатление, что его сшили из куска старой, потрескавшейся кожи. Сейчас ему должен быть сорок один год, но выглядит он старше. Как будто немного одичал. На поясе кобура с рельсотроном, на черной военной куртке вышит топор – чуть выше того места, где когда-то была нашивка со знаком Сообщества. Нашивку отпороли, перевернули так, чтобы алый цвет оказался наверху пирамиды, а золотой – в основании, и пришили обратно.
Он сражается на войне.
Рядом с ним сидит моя мать. Инсульт превратил ее в согбенное, дряхлое существо. Сколько раз я представлял себе, как над ней с клещами в руке стоит Шакал? Все это время она была в безопасности. Узловатые пальцы уже не так ловко, как раньше, управляются с иголкой и ниткой, она штопает рваные носки. Старость и болезни делают свое дело, но тело обманчиво, внутри она по-прежнему сильна. Внутри она выше любого золотого, сильнее любого черного.
Смотрю, как мать сосредоточенно занимается своим делом. Впитываю ее ровное дыхание. Больше всего на свете мне хочется защитить ее, исцелить, дать то, чего у нее никогда не было. Я так ее люблю, что не знаю, как сказать об этом. Не знаю, что сделать, чтобы она почувствовала всю силу моей любви.
– Мама… – шепчу я.
Они смотрят на меня. Нэрол замирает на стуле. Мама накрывает его ладонь своей, медленно встает, осторожно подходит к кровати и тихо шепчет:
– Здравствуй, малыш!
Она склоняется надо мной, из глаз льется безграничная любовь. Моя ладонь больше ее головы, но я нежно прикасаюсь к маминому лицу, чтобы убедиться в ее реальности. Провожу кончиками пальцев по гусиным лапкам около глаз, по седым волосам у висков. В детстве я любил отца сильнее, чем маму. Иногда она била меня. Иногда плакала в одиночестве, но делала вид, что все в порядке. Сейчас же мне больше всего на свете хочется послушать, как она напевает себе под нос, стоя у плиты. Мечтаю о тихих домашних вечерах. Но как повернуть время вспять?
– Прости меня… – слышу я свой голос. – Мне так жаль…
Мама целует меня в лоб и прижимает мою голову к своей. От нее пахнет ржавчиной, по́том и маслом. Пахнет домом. Она говорит мне, что я ее сын, что мне не за что просить у нее прощения. Я в безопасности, меня любят. Здесь вся моя семья. Киран, Лианна, их дети. Им не терпится увидеть меня. Меня трясет от рыданий, я не в силах остановиться, из моего сердца извергается вся боль одиночества. Слезы – сокровенный язык, они выражают больше, нежели обычные слова. Мать еще раз целует меня в лоб, и я откидываюсь на подушки, совершенно обессиленный. Нэрол встает рядом с ней и кладет ладонь мне на плечо.