Тринити

— Так, еп-тать, еще, мля, снег не растаял, — находился лодырь.
— В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!
Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся, как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем, чем надо. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунктусом.
— Снимите темные очки! Я не вижу глаз! — докололся как-то до него Золотников.
— Очки с диоптриями, — спокойно отвечал Пунктус. — Они вас увеличивают для меня.
— В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!
— Такую справку мне не дадут, — вяло вел диалог Пунктус. В последнее время он стал наращивать свое присутствие на лекциях, и этот наезд Золотникова даже несколько обижал его.
— Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! — Золотников нервничал еще сильнее, когда ему отвечали спокойно и с достоинством.
— Нет, вы вовсе не сверкаете, — выдавил из себя Пунктус.
— Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю — вы постоянно в беседах! — колотило Золотникова. — Несите сюда свою тетрадь!
Пунктус передал тетрадь по рядам. Записи в ней были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог — сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.
— То, что вы успеваете записывать, — не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нинкин, покажите конспекты!
Нинкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, — все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.
— Я вам говорю! Именно вам! — тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!
Нинкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.
— Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Чемерис мне не нужна! — не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.
В блокноте Нинкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более ни одного первоисточника. Нинкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.
— Я читал! — пытался оправдаться Нинкин. — И писал! — Когда он выходил из себя, то всегда рисковал заблудиться.
— Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеев, несите свою тетрадь! — Золотников без удержу стал косить всех подряд.
Мат тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не пугали никакие угрозы.
Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него якобы писчий спазм, полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. В этом смысле, лишь бы ничего не делать, он был амбидекстером, причем не просто физиологически, а на уровне подкорки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет. Иногда от скуки Мат все же дорывался до полупустой конспективной тетради, но ни к чему хорошему это не приводило — на листах появлялась криптография. За эти каракули Мата уважительно величали заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы сохранять форму, Мат нажимал на гипнопедию — постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в ужасных чужих почерках, и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как высокую или офсетную печать.
— Я не понимаю, мля, почему слушатель академии бывает, а слушателя института не бывает, еп-тать? — возмущался Мат.
— А виноваты во всем вы, Пунктус! — плавно продолжал Золотников, демонстрируя потоку тайнопись Мата. Будто поток никогда ее не видел.
— Я бы не сказал, — ответил Пунктус. — Я считаю, что Матвеев ленив сам по себе. И я тут ни при чем…
— Да он, мля, в смысле, ну как бы… еп-тать, — поплыл Мат, пытаясь выкарабкаться из водоворота.
— Не перебивайте, когда вас не спрашивают! — теперь уже тихонько Золотников рыкнул на Матвеева и вновь навалился на Пунктуса: — Вы очень вольно себя ведете!
— А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни! — встал с места Пунктус. — Вы ломитесь в нее, как в автобус!
— Я больше не буду с вами церемониться! Я… я… — затрясся Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунктуса, он стал входить в кульминационную фазу пароксизма. — Я… вы, Пунктус, можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю… я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!
Один Клинцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Клинцов тихо поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.
К первому экзамену по философии готовились с надрывом, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда — новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. Даже этот пустяк мог сильно сказаться на его экзаменационном настроении. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в «Учительскую газету». Лучше бы он вообще выпал за кадр.
В течение трех дней, отведенных на подготовку, студенты не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову блажью.
— Шпаргалки, — передразнивал Артамонов химика Виткевича, — лучший способ закрепления пройденного материала.
— А если еще и помнить, в каком кармане какая лежит, то вообще не надо никаких консультаций, — соглашался с ним Гриншпон.
— Жаль, что Золотников все шпоры изымет перед экзаменом.
— Виткевич в этом смысле погуманнее… дает возможность пользоваться.
— Выход один — изготовить за ночь запасные варианты шпор.
— Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.
— Тогда спим.
— Придется.
— Все будет нормально, — вместо спокойной ночи пожелал Рудик.
— Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.
Философию сдавали все вперемешку — и те, кому светило, и те, кому нет.
В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной учебной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность подопечных. Рассадил всех экзаменуемых по одному за стол и принялся исподлобья наблюдать за ними.
— Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Насчет шпаргалок я вас, кажется, предупреждал!
Усов вынул из-за спины носовой платок и показал Золотникову.
— Садитесь на место! — хмыкнул философ.
Через некоторое время снова:
— Усов, что вы возитесь со своим носовым платком? Неужели вы такой сопливый?
Но Усов уже давно занимался переписыванием и заходился в собственном насморке чисто символически. Однако это его не спасло. Он был удален за шпаргалки.