Тринити

Среди ночи неожиданно поднялся переполох. Кто-то в прихожей отхаркивался, орал и поносил старуху на чем свет стоит. Все, кроме хозяйки, выскочили посмотреть. А случилось вот что: Миша Гриншпон выполз в предбанник попить водицы и перепутал емкости, потому что пустая доёнка для питьевой воды стояла рядом с лоханью для помоев. Миша зачерпнул в темноте кружкой из стоящей ближе к нему посудине и с удовольствием втянул струю. Получилось очень смачно — помои оказались достаточно насыщенными. Миша онемел. Через секунду его уже вывочивало.
Бабка ничего не слышала. Как молодая, она бессовестно прохрапела до утра. В шесть часов она подняла всех на ноги прогорклым голосом: «Вставайте, ребятки, завтракать, кхе-кхе!» — и отправила сонных студентов за дровами и водой, из которых она собиралась приготовить завтрак.
Нинкин с Муратом поплелись в сарай за топливом, а остальные зашагали семимильными шагами на ключи за водой.
Навстречу водоносам шла симпатичная деревенская девушка с полными ведрами на коромысле. Она была в легкой косыночке, весьма лаконичном платье и босиком. Платье на ней прямо-таки трещало от сочности содержимого.
— Какие экземпляры фигурируют на местах! — воскликнул Рудик. Он не выдержал и посмотрел ей вслед. У него в голове мелькнула одна неплохая идея, на реализацию которой было бы не жалко грохнуть все бабье лето.
Спустившись к ключам, друзья обмылись до пояса ледяной водой и решили проделывать это каждое утро.
— А бабуся нам попалась ловкая, — сказал Рудик. — За это прекрасное утро мы должны ее как-то отблагодарить.
— Да, не бабка, а золото! — поддакнул Гриншпон, продолжая отплевываться от помоев.
— Негде пробы ставить! — согласился Артамонов.
Когда возвращались, девушка встретилась опять, но уже с пустыми ведрами, отчего движения ее бедер стали более умеренными.
Осень была к лицу этой маленькой деревеньке. Роща, обрамлявшая селение по околице, горела безупречно желтым огнем. Начиналась пора листопада листья готовились к полнейшему отрыву, как обрывки созревших балантидий. Облака, не спеша плывущие за окоем, светились безукоризненной белизной, при виде которой гуси впадали в ностальгию. Прикидываясь пораженными этой «канальей», они пытались поменять на какой-то феерический юг свой родной чертополох и ссохшуюся в комья грязь. Эмиграция постоянно срывалась окольцованные своей родной околицей, гуси большей частью впустую бегали по улице из конца в конец, поднимая пыль бесполезными крыльями.
Поместные свиньи не могли оценить ни рощи, ни облаков. С неописуемым увлечением и беспримерным энтузиазмом они исследовали и без того сто раз знакомые помойки, чихая и фыркая, как при атрофическом рините.
Словом, все вокруг было таким, чтобы студенты могли в полной мере ощутить себя как есть — молодыми и счастливыми. Смотреть на эту осень, попивая высокопарное молоко, и знать, что ничего страшного в ближайшее время не грозит, ничего особенного делать не надо, а совершать подвигов не хочется, да никто и не требует. Ощущать все это и думать об этом было приятно и трогательно.
Навстречу парням за водой шли и шли люди. Студентам было занятно чувствовать себя приезжими и в то же время нуждающимися, как и эти люди, в ледяной воде и картошке. Ощущая причастность к колхозным делам, к осени, к облакам, первокурсники шагали легко и весело, неся попарно по тяжеленной сорокалитровой бабкиной фляге.
Воду принесли вовремя. Печь полыхала вовсю. Нинкин и Мурат не давали ей передохнуть, постоянно забивая топку до упора. Картошка сварилась быстрее яиц.
Бабка вернулась от Марфы, когда студенты уже накрыли на стол.
— Вы что, с ума посходили?! — запричитала она с порога, почуяв неладное. — На вас дров не напасешься! На два клубня такой пожар устроили!
В восемь ноль-ноль группа собралась у конторы. Студентов на тракторе вывезли в поле, которое было настолько огромным, что Татьяна присела на корточки, подняв глаза к горизонту:
— Неужели мы все это уберем?
— Надо же как-то за барана расплачиваться, — сказал Артамонов.
Замыкин приступил к разбивке работников по парам. Он шел по кромке поля и говорил двум очередным первокурсникам:
— Это вам, становитесь сюда. Так, теперь вы двое, пожалуйста. — Со стороны казалось, что он на самом деле формировал пары, но в действительности все сами выстраивались так, что куратору оставалось только показать рабочее место спонтанно образовавшемуся союзу. И сразу выяснилось, кто к кому тяготел. Татьяна объявила безраздельную монополию сама на себя, встав в одиночку сразу на две гряды. Соколов увлек на крайнюю борозду Люду. К незначительному Усову пристроился квадратный Забелин — из них двоих получилось ровно две человеческие силы. Гриншпон, Марина и Кравец оказались втроем на какой-то одной нестандартной полосе. Артамонов очутился в паре с Клинцовым, выделявшимся нерабочей одеждой.
— Куда ты так вырядился? — спросил Артамонов.
— Тебе перчатки нужны? — дал резака Клинцов. — У меня еще есть.
— Спасибо, мне тепло.
Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля.
— Мы самые последние. Может, попробуем догнать? — предложил Артамонов Клинцову. — А то как-то неудобно.
— Неудобно козу на возу, — сострил Клинцов. — Зачем догонять? Закончат — помогут. Куда денутся — коллектив! — И Клинцов многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом он начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю.
— Ты что, парень, заболел? — сказал Артамонов. — Лучше вообще не работай, чем так.
— Все равно всю картошку не подберешь, — отмахнулся Клинцов. — Думаешь, за тобой ничего не остается? — попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. — Поле все равно второй раз перепахивать будут.
Артамонов понял, что больше никогда не встанет с Клинцовым на одну гряду.
А потом пекли картошку в ржаной соломе и ели ее недопеченую, с сыринкой, покрывая пространство первобытным хрустом. Иные же, отыскав в кустах ржавую банку из-под сельди пряного посола, варили картошку-нилупку, так называла бабка картошку в мундире. Насытившись, население принялось развлекаться, насаживали клубень на ракитовый прут и, как пращой, отправляли его на соседнюю делянку, иными словами, метали харч на дальность. Победителей поощряли призами, все той же картошкой, скрепленной попарно в виде кубка. Неспортивные элементы выделывали из клубней разной величины кукол или животных и выставляли на обозрение. Рьяные снайперы поражали эти скульптуры, как мишени, молотили по ним с десяти метров. Умные сформировали из картофелин тридцать две шахматные фигуры и, начертив среди поля клетки, резались навысадку в поддавки. Одним словом, группа всецело и бесповоротно была «на картошке» и чувствовала себя соответственно в прямом и переносном смысле слова.
И если бы в конце дня на мотоцикле к работничкам не подкатили вчерашние шутники с бригадиром, нашлось бы еще триста способов культурного использования бульбы. Но хулиганы были с похмелья и несколько поникшие, поэтому картошку пришлось оставить в покое.
— Отдайте нам ружье! — заявил первый, в телогрейке. Его в деревне звали Борзым. Как у Щорса, голова у него была обвязана, кровь на рукаве…
— Мы больше не будем, — довольно правдиво добавил второй, в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка — Левый. Его рабочая рука висела плетью на подвязке.
— Такое каждый год творится, — вступился за местных бригадир. — Сначала выделываются, а как собьют гонор пальцами — сразу и на танцы, и на охоту все вместе со студентами.
— Понятное дело, — согласился Замыкин. — Но пусть тогда проставляют, что ли…
— Нет вопросов, — обрадовался бригадир. — В магазин как раз польскую завезли. Ядреная зараза! — И скомандовал своим подзащитным: — А ну, быстро в лавку! Одна нога здесь, другая там!
— Гонор, гонорея, гонорар, — непонятно к чему-то сказал Артамонов.
Вернувшись с поля, ставшего площадью консенсуса с местным населением, студенты разошлись по квартирам.