Вся жизнь впереди

Этот самый мосье Шарметт выглядел очень значительным и серьезным — сидел весь такой прямой и неподвижный, и мадам Розе стало страшно. Между ними произошло долгое молчание, а потом они так и не нашли что сказать один другому. Если хотите знать мое мнение, то этот мосье Шарметт поднялся к нам потому, что тоже был одинок и хотел посоветоваться с мадам Розой на предмет того, чтобы действовать сообща. Начиная с определенного возраста человека навещают все реже и реже, если только у него нет детей, которых обязывает закон природы. Я думаю, оба они нагоняли друг на дружку страх и смотрели один на другого так, словно хотели сказать: «После вас, нет-нет, после вас, пожалуйста». Мосье Шарметт был старее мадам Розы, но он высох, а ее расперло, и болезням было в ней куда привольней. Старой женщине, которая вдобавок уродилась еврейкой, всегда достается больше, чем служащему государственных железных дорог.
Она сидела в кресле с веером в руке, который сохранился от ее прошлого, когда ей делали подарки как женщине, и не знала, что сказать, до того была ошарашена. Мосье Шарметт смотрел на нее, прямой, со шляпой на коленях, как будто прибыл специально за мадам Розой, и у старухи тряслась голова и по лицу со страху тек пот. Смешно вот так воображать, будто смерть может войти и сесть, положив шляпу на колени, и глядеть тебе в глаза, давая понять, что час настал. Я-то хорошо видел, что это всего-навсего какой-то француз, которому не хватает соотечественников и который теперь ухватился за возможность оповестить о себе, прознав, что мадам Роза уже никогда не сойдет вниз, — эта новость настолько распространилась в обществе, что достигла тунисской бакалейной лавки мосье Кейбали, куда стекаются все важные известия.
Этому мосье Шарметту на лицо уже набежала тень, особенно вокруг глаз, которые первыми как-то проваливаются и одиноко живут в отведенном для них месте с выражением «почему, по какому праву, что со мной делают?». Я очень хорошо его помню, я помню, как он очень прямо сидел напротив мадам Розы, со спиной, несгибаемой благодаря ревматизму, который набирает силу с возрастом, особенно когда ночи прохладные, что нередко случается весной и осенью. Он, должно быть, прослышал в лавке, что мадам Розы надолго не хватит, что у нее повреждены основные органы, которые уже ни на что не годятся, и решил, что такой человек скорее его поймет, чем те, кто еще невредим, и поднялся на четыре этажа. Старуха впала в панику, ведь она впервые принимала у себя французского католика, да еще такого несгибаемого, который теперь молчал, сидя напротив нее. Они помолчали еще и еще, а потом мосье Шарметта вдруг прорвало и он принялся суровым голосом рассказывать мадам Розе обо всем, что сделал за свою жизнь для французских железных дорог, и что ни говори, а это было чересчур для старой, сильно изношенной еврейки, которую и так подстерегал сюрприз за сюрпризом. Они оба боялись, потому что неправда, что природой все устроено хорошо. Природа устраивает что угодно и кому угодно и сама не знает, что творит: иногда получаются цветы и птицы, а иногда — старая еврейка на седьмом этаже без лифта, которая уже не в состоянии сойти вниз. Этого мосье Шарметта мне даже жалко стало, потому что было ясно, что с ним то же самое — ничего и никого, несмотря на все его социальное обеспечение. По-моему, чего всегда не хватает, так это предметов первейшей необходимости.
Старики не виноваты, что под конец на них всегда все обрушивается, и потому я не такой уж сторонник законов природы.
Это было что-то — слушать мосье Шарметта, толкующего про поезда, вокзалы и расписания, словно он еще надеялся выпутаться, сев в нужный момент на нужный поезд и сделав удобную пересадку, тогда как на самом деле прекрасно знал, что уже прибыл на конечную и остается только сойти.
Так у них продолжалось еще порядком, и я начал беспокоиться за мадам Розу, видя, что она прямо-таки ошалела от такого важного посещения, словно ей пришли воздать последние почести.
Я открыл для мосье Шарметта коробку шоколадных конфет, которую дала нам мадам Лола, но он к ним не притронулся — видно, его органы запрещали сахар. В конце концов он ушел вниз на свой третий этаж, и от его визита лучше не стало: мадам Роза лишний раз убедилась, что люди к ней все добрее и добрее, а от этого хорошего не жди.
Отсутствия становились у мадам Розы все продолжительней, и иногда она проводила в бесчувствии целые часы. Мне на ум приходило объявление, которое вывешивал мосье Реза, сапожник, чтобы известить, что в случае его отсутствия следует обращаться к другому, но я так и не понял, к кому же надо обращаться, ведь даже в Мекке, обращаясь к Богу, бывает, подцепляют холеру. Я просто садился на табурет рядом с ней, брал ее за руку и дожидался ее возвращения.
Мадам Лола помогала нам чем могла. Она приезжала из Булонского леса совершенно разбитая усилиями, приложенными по своей специальности, и спала иногда до пяти часов дня. Вечером она поднималась к нам подсобить. Изредка у нас еще бывали пансионеры, но мало — на жизнь их все равно не хватало, и мадам Лола говорила, что профессия приходит в упадок из-за дармовой конкуренции. Шлюх, которые за так, полиция не трогает, она преследует только тех, кто чего-то стоит. У нас был случай шантажа, когда один сутилер, на поверку оказавшийся самым обыкновенным сводником, грозился донести на одного сына шлюхи в Призрение с последующим лишением ее родительских прав за проституцию, если она не согласится уехать в Дакар, и мы десять дней укрывали пацана, которого против всех правил звали Альфонс, но потом дело уладилось, потому что за него взялся мосье Н’Да Амеде. Мадам Лола вела хозяйство и помогала мадам Розе содержать себя в чистоте. Я не собираюсь по этому поводу осыпать ее цветами, но я никогда не видывал человека, который проявил бы себя лучшей матерью семейства, чем мадам Лола, и очень жалко, что природа этому воспротивилась. Это вопиющая несправедливость, потому что если где и могли быть счастливые дети, так это там. Но она даже не имела права никого усыновить, потому что перевертыши, они слишком особенные, а этого не прощают. От этого мадам Лола иной раз ходила сама не своя.
Я могу вам сказать, что весь дом хорошо воспринял известие о смерти мадам Розы, наступление которой ожидалось в благоприятный момент, когда все ее органы объединят свои усилия в этом направлении. Взять, к примеру, четверых братьев Заом, которые были перевозчиками мебели и первейшими силачами в округе по части пианино и шкафов, — я всегда смотрел на них с восхищением, мечтая быть, как они, вчетвером. Они пришли и сказали нам, что мы можем рассчитывать на них в смысле спуска и подъема мадам Розы всякий раз, когда ей захочется прогуляться. В воскресенье, когда никто не переезжает, они взяли мадам Розу, снесли ее вниз, как пианино, усадили в свой фургон, и мы поехали на Марну, чтобы она подышала свежим воздухом. Весь тот день голова у нее была в порядке, и она даже начала строить планы на будущее, потому что не хотела религиозных похорон. Поначалу я подумал, что старуха боится Бога и рассчитывает разминуться с ним, устроив себе похороны без религии. Но это оказалось не так. Бога она не боялась, а сказала, что просто сейчас уже слишком поздно, что сделано, то сделано, и ему нет надобности являться ей и просить прощения. Я думаю, что мадам Роза, когда голова у нее была в порядке, хотела умереть по-настоящему, а не так, чтобы потом еще где-то там странствовать.
На обратном пути братья Заом сделали круг, прокатив ее по Центральному рынку, по улицам Сен-Дени, Фурси, Блонделя, Трюандери, и она расчувствовалась, особенно когда увидела на улице Прованса небольшую гостиницу, где она еще молодой взбегала по лестнице раз сорок на день. Она сказала нам, что ей приятно снова увидеть знакомые тротуары и уголки, где она когда-то боролась за жизнь, и у нее такое чувство, что она честно выполнила контракт. Она улыбалась, и я видел, что прогулка подняла ее моральный дух. Она пустилась в разговоры о добром старом времени и уверяла, что это была самая счастливая пора ее жизни. Когда она после пятидесяти прожитых лет завязала, у нее еще были постоянные клиенты, но она решила, что в ее возрасте это уже неэстетично и пора переквалифицироваться. Мы остановились на улице Фрошо, пропустили по стаканчику, и мадам Роза съела пирожное. Потом мы вернулись домой, братья Заом внесли ее на седьмой этаж как пушинку, и она была так восхищена прогулкой, что прямо на несколько месяцев помолодела. Дома оказался Мойше — он пришел нас повидать и сидел под дверью. Я сказал ему: «Привет» — и оставил с мадам Розой, которая была вполне в форме. А сам спустился в кафе внизу, чтобы встретиться с одним парнем, который обещал мне кожаную курточку с настоящего американского склада и без булды, но его там не оказалось. Я побыл немного с мосье Хамилем, находившимся в добром здравии. Он сидел над пустой чашечкой кофе и умиротворенно улыбался стене напротив.