Блондинка в озере

— Не стоит, Чарли. Только все испортишь.
Шаркая башмаками, Куни сделал три шага назад, сел на подножку полицейской машины и взялся рукой за нос. Потом нащупал в кармане платок и осторожно приложил.
— Подожди минутку, — забубнил он сквозь платок. — Всего минутку подожди. Одну маленькую минуточку.
— Уймись. Хватит, — сказал Доббс и покачал висевшей вдоль ноги дубинкой. Куни поднялся с подножки и пошел на меня. Доббс уперся ладонью ему в грудь и тихонько толкнул. Куни попытался отбить руку.
— Хочу посмотреть, какая у него кровь, — прохрипел он. — Только одним глазком посмотрю.
— Не пойдет, — резко произнес Доббс. — Угомонись. Мы и так добились, чего хотели.
Куни повернулся, тяжело обогнул машину и прислонился к ней, что-то бубня в платок.
— Вставай, приятель, — сказал мне Доббс.
Я встал и потер ногу под коленом. Нерв там дергался, как взбесившаяся мартышка.
— Лезь в машину. В нашу, — приказал Доббс и, когда я забрался, добавил: — А ты, Чарли, поведешь вторую.
— Я ей сейчас все крылья помну, — громко пригрозил Куни.
Доббс поднял с земли фляжку, бросил ее через забор и, сев за руль, завел мотор.
— Тебе это даром не пройдет, — сказал он. — Не стоило его бить.
— Почему? — спросил я.
— Он хороший парень, — сказал Доббс. — Только малость суматошный.
— И глупый, — сказал я. — Очень глупый.
— Только ему этого не говори, — сказал Доббс. — Еще обидится.
Полицейская машина тронулась с места.
Куни влез в мою машину и с такой силой рванул передачу, будто хотел ее сорвать. Доббс ловко развернулся и поехал назад к северу, вдоль кирпичного завода.
— Новое тюремное отделение тебе понравится, — сказал он.
— И каким будет обвинение?
Уверенно держа баранку и наблюдая в зеркальце, едет ли за вами Кунн. Доббс немного подумал и сказал:
— Превышение скорости. Сопротивление при аресте и В. Н. В.
В. Н. В. на полицейском жаргоне значило «вождение в нетрезвом виде».
— А как насчет удара в живот, пинка в плечо, выпивки под угрозой расправы, размахивания пистолетом и применения дубинки к безоружному. Со всем этим как?
— Забудь, — сказал он устало. — Мне и самому, честно говоря, не по душе такие развлечения.
— А я-то думал, в городе спокойно и порядочный человек может гулять ночью без пуленепробиваемого жилета.
— Может и спокойно, да не совсем. Невыгодно, чтобы было спокойно. Где тогда разживешься парочкой левых долларов?
— Тот еще разговорчик, — сказал я. — Со службы вылететь не боитесь?
— Пропади она пропадом, — засмеялся он. — Через две недели все равно ухожу в армию.
Инцидент он считал исчерпанным. Обычная работа, и чего тут переживать.
  
25
 
Тюремное отделение выглядело почти как с иголочки. Свеже поблескивала зеленовато-серая краска на стальных стенах и дверях, и только в двух-трех местах вид портили табачные плевки. Электрические лампочки были утоплены в потолок под толстое матовое стекло.
В камере у одной из стен стояли двухэтажные нары, и на втором этаже, завернувшись в темно-серое одеяло, храпел какой-то человек. Поскольку он завалился спать в такую рань, да еще на верхнюю койку, чтобы никто не мешал, а сивухой от него не несло, это явно был старожил.
Я присел на нижнюю койку. Меня охлопали в поисках оружия, но карманы не выворачивали. Я вынул сигареты и потер саднящую опухоль под коленом. Боль пронзила ногу до самой лодыжки. От пиджака, залитого виски, шел кислый дух. Я снял его и стал окуривать дымом, который медленно поднимался к квадрату матового света под потолком. Тюрьма выглядела очень спокойной. Правда, где-то далеко, в другом ее конце, скандалила женщина. Здесь же все казалось мирным, как в церкви.
Женщина вдали вдруг завыла. В ее голосе звучала какая-то необычно высокая нотка, словно койот воет на луну, только в конце не было тоскливого волчьего подвывания, Через некоторое время звук затих.
Я выкурил подряд две сигареты и бросил окурки в небольшой унитаз в углу камеры. Человек на верхней полке все еще храпел. Из-под края одеяла выбивались его влажные сальные волосы. Лежал он на животе и спал крепко. Лихой парень, только позавидовать!
Я снова сел на койку, сделанную из узких стальных пластин и прикрытую тонким жестким матрасом.
На матрасе лежали два аккуратно сложенных одеяла. Чудо, а не тюрьма! Чудо на двенадцатом этаже нового муниципалитета. И сам муниципалитет — чудо. И вообще, чудесный городок, этот Бей-Сити! Местные жители так и считают. Живи я в нем, я бы тоже так считал. Я бы любовался голубым заливом и скалами, пристанью, для яхт и тихими улочками, старыми домами, дремлющими в тени старых деревьев, и новостройками с ярко-зеленой травой, лужаек, с молодыми деревцами на тротуарах. Я знавал девушку, которая жила на Двадцать пятой улице. Чудесная была улица. И девушка была чудесная. Ей нравился Бей-Сити.
Она, правда, никогда не вспоминала о негритянских и мексиканских трущобах в болотистых низинах к югу от заброшенной железнодорожной колеи. Не думала о прибрежных забегаловках на пологом берегу, о душных танцевальных зальчиках на набережной, об опиумных притонах, о лисьих мордочках, подглядывающих за вами из-за раскрытых газет в подозрительно тихих вестибюлях гостиниц, о жуликах, карманниках, мошенниках, пьянчугах, сводниках, педерастах. Не думала, и все.
Я подошел к решетчатой двери. Нигде никакого движения, лишь унылый свет и тишина. Дела у тюрьмы, видно, шли погано.
Мои часы показывали без шести десять. Как раз время прийти домой, нацепить тапочки и поломать голову над шахматной партией. Время выпить чего-нибудь вкусненького со льдом и спокойно разжечь трубку. Время задрать ноги повыше и расслабиться. Время зевнуть над страницей журнала. Время почувствовать себя хозяином своей жизни, человеком только с одной проблемой — как отдохнуть, надышаться воздухом и восстановить силы для следующего дня.
В коридоре появился тюремщик в серо-голубой форме. Он шел по проходу между камерами и читал номера. Остановившись у моей двери, он отпер ее и окинул меня суровым взглядом, который никогда не сходит у них с лица. Я — полицейский, приятель, словно говорит он, не какой-нибудь там слабак; так что поосторожнее, а не то будешь ползать на животе; и давай-ка, приятель, выкладывай всю правду, не забывай, кто перед тобой — ведь с такими слизняками, как ты, мы сможем сделать что угодно.
— На выход, — сказал он.
Я вышел из камеры, он ее запер, махнул рукой, и мы пошли к стальным воротам, которые он тоже открыл и запер. Ключи приятно позвякивали на большом кольце. Наконец мы миновали последнюю стальную дверь, окрашенную снаружи под дерево, а изнутри той же серо-зеленой краской.
У стойки высился Дегармо, о чем-то беседовавший с дежурным сержантом. Он впился в меня своими металлическими голубыми глазами и спросил:
— Ну, как дела?
— Прекрасно, — сказал я.
— Как наша тюрьма?
— Прекрасная тюрьма.
— Капитан Уэббер хочет с вами поговорить.
— Прекрасно.
— А другие слова мы знаем?
— Нет, забыли, — сказал я.
— А чего прихрамываете? — спросил он. — Споткнулись?
— Ага, — ответил я. — Споткнулся о дубинку, а она подскочила и ударила меня под левое колено.
— Не повезло, — сказал Дегармо равнодушно. — Возьмите свои вещи у дежурного.
— У меня их не отбирали, — сказал я.
— Что ж, тоже прекрасно, — заметил он.
— Точно, — сказал я. — Так прекрасно, что дальше некуда.
Сержант за стойкой поднял лохматую голову и окинул нас долгим взглядом.
— Если вы такие любители прекрасного, — сказал он, — вам стоит взглянуть на ирландский носик Куни. Его прямо размазали по лицу, как крем по вафле.
— А что случилось? — спросил Дегармо рассеянно. — Подрался?
— Откуда мне знать, — сказал сержант. — Видимо, виновата все та же дубинка, которая сама подскакивает и цапает за колени.
— Для дежурного ты чертовски много говоришь, — сказал Дегармо.