Серебряное озеро

Я обратил внимание на то, что жена пропускает мои слова мимо ушей; и она весь день просидела на веранде, любуясь злосчастной яхтой.
К вечеру положение усугубилось. Компания возвратилась с прогулки по суше, зажглись разноцветные огни, заиграл колоссальных размеров графофон (Что заиграл? Разумеется, «Le Charme»…), зазвенели бокалы и подносы, и, наконец, на палубе были устроены танцы. Я видел страдания жены: разительный контраст с нашим уединенным образом жизни сделал очевидным то, что давно тяготило ее. К тому же сыну разрешили послушать музыку, и он потянул нас на берег. Когда ребенок хватал меня за руку, он был неотразим, так что я против собственной воли двинулся навстречу своей судьбе. С прибрежных валунов мы выслушали целый концерт в исполнении знаменитых певцов и певиц, за которым последовали куплеты и монологи. Хохот знакомых голосов показался мне отголоском прошлого, той поры, когда я был несчастен, и, напомнив о Немезиде и связанных с ней историях, пробудил дремавшую ненависть к родным, жажду кровной мести; я погрузился в глубокую древность, в свою холостяцкую жизнь с ее похабством, ресторанами и варьете, бессонными ночами, красными глазами, скверным запахом изо рта, холодным потом, унижениями и прочим… Все относящееся к настоящему, все здоровое, красивое, восхитительное было стерто, и я мучился сознанием того, что обманул жену, утаив свое знакомство с пассажирами яхты. Но я просто не хотел навлечь на нас беду и посчитал себя вправе промолчать — я же не соврал… Когда на яхте угомонились, мы пошли домой ужинать, однако прежнее благодушное настроение было испорчено; нас обоих смущали тайные мысли, и в нашу жизнь вторглось нечто, ранее ей несвойственное. Я видел, что душой жена осталась на берегу, рядом сидело лишь ее тело, которое начало испытывать ко мне неприязнь; мы избегали встречаться друг с другом взглядами и, встав из-за стола, разошлись в разные стороны… Выйдя из дома на следующее утро, я не обнаружил яхты на прежнем месте и вздохнул с облегчением: я и мой ребенок были спасены. Скрыть свою радость, когда появилась супруга, было невозможно; разумеется, я ничего не сказал, но она слишком хорошо чувствовала меня, а выяснив причину радости, обиделась, рассердилась, стала прямо-таки исходить злостью — тоже не говоря ни слова. Около полудня она разоделась в пух и прах и направилась к курорту. Подошло обеденное время, сын требовал еды, однако мне хотелось подождать. Мы прождали час, полтора, потом все же сели за стол вдвоем; обед получился грустный. Сын спрашивал, где матушка, я ничего не мог ему ответить; наш круг оказался разорван, пустое место словно излучало укоризну, ненависть, вражду. Мы уже собирались подняться из-за стола, когда я увидел вдалеке, под деревьями, двух идущих рука об руку женщин. Рядом с женой шагала… моя невестка. Итак, неизбежное свершилось, и я, сохраняя полное спокойствие, вышел им навстречу. Жена познакомилась со свойственниками на берегу, ее тут же позвали прокатиться под парусами, а скорому возвращению домой воспрепятствовал ветер. Она была безумно хороша от свежего воздуха, казалась искренне раскаивающейся, трогательно извинялась за то, что не послала кого-нибудь оповестить нас, распространялась про встречный ветер и прочая и прочая… я же радовался обретению ее и, когда она обнимала сына, высказал удовольствие по поводу того, что она наконец-то развлеклась после нашего домоседства, — и не покривил душой. Примирение наше распространилось и на невестку, так что ей досталась часть доброжелательности, с которой я приветствовал жену. Сначала невестка робко держалась в стороне, ожидая упреков и колкостей, но, когда я, вопреки всем расчетам, встретил ее чуть ли не с распростертыми объятиями, настроение ее переменилось и она сердечно попросила прощения за случившееся, а потом, не желая более беспокоить нас, собралась уходить, и все это с таким видом, что совершенно меня обворожила. Право слово, обворожила, так как, услыхав от нее, что родственники наняли дом в курортном поселке, я не только не испугался, а едва ли не обрадовался.
— Мы еще увидимся? — поинтересовалась она на прощанье, тактично выражая лишь мучительное сомнение, сентиментальное сожаление о жестокости жизни, разлучающей близких людей.
На что я, впрочем, ответил:
— Это зависит не только от меня.
— А что, собственно, стоит между нами? — спросила она.
— Я уж и не помню! — сказал я. — Но глядишь, все уладится.
На том и расстались.
Вечер мы провели вдвоем с женой. Она изливала свои соображения о моей родне, в основном благожелательные и в то же время сдержанные, проникнутые пониманием и тонкими наблюдениями, из которых я заключил, что преувеличивал опасность. Нам было хорошо снова остаться наедине, и разговор о посторонних только сплотил нас, дал пищу для размышлений, тем более что я прекрасно знал жизнеописания всех родственников и мог набросать их портреты. И, как ни странно, благодаря тому, что жена тоже соприкоснулась с ними, я стал относиться к ним почти сочувственно… Наутро невестка пришла навестить мою супругу, и я увидел, что та довольна посещением; впрочем, жене брата еще дали поручение: выяснить, можно ли и остальным родным пожаловать с визитом, который они хотели бы нанести прямо сегодня. На этот вопрос было без колебаний отвечено утвердительно. И вот свершилось! Около часу дня все они прибыли — разряженные, немногословные, любезные, жаждущие прощения и примирения. Я мгновенно отметил, что прожитые годы благотворно сказались на родне, принеся с собой образование и опыт. Больше всего я боялся брата и старшего кузена, но оба отбросили привычную между родственниками заносчивую неуважительность и насмешливость, к тому же они, вероятно, отметили и во мне перемену к лучшему, поскольку свидание наше было проникнуто сердечностью и некоторой грустью, которая подсказывала, что все мы жалеем о годах, потраченных на бессмысленную ненависть. И тут я испытал несколько мгновений, оставшихся в моей памяти как минуты полнейшего мира и покоя на этом свете — я словно попал на Остров Блаженных. Сияло летнее солнце, вокруг синело море, не было ни дуновения ветерка; окна залы были распахнуты настежь; на веранде и на лужайке перед домом сидели и возлежали дамы и господа в нарядных светлых одеждах; цветы на столе, золотистое вино в бокалах с золотым ободком; из комнат доносилось си-минорное «Каприччио» Мендельсона в исполнении невестки; мой крошка сын сидел на коленях у двоюродного дяди, пожилая супруга которого любовалась необыкновенной красотой моей юной жены.
При звуках пьесы, известной нам еще по родительскому дому, мы с братом переглянулись. Наше молчание было проникнуто гармонией и примирением, подсказанными или навеянными могучей музыкой… Но вот фортепьяно смолкло, сотряся напоследок наши чувства, и тут все мы обнаружили присутствие друг друга, исполнились блаженства от того, что подружились, а я был счастлив еще и тем, что жена завоевала симпатии моих родных, превратила их в своих телохранителей. Теперь, движимые взаимным притяжением, начали образовываться группы; мы перешли на «ты», стали выяснять сходство вкусов, отыскивать общих знакомых, назначать свидания на светских приемах, приглашать к себе… потом распрощались.
Напоследок кузен осмелился произнести в виде тоста хорошо знакомые нам роковые слова: «Да будет наша жизнь всегда такой, как сегодня!» — «Да будет!» — подхватила вся компания.
Вечером мы встретились на нейтральной территории, в кегельбане, и от души повеселились за этим невинным удовольствием, в особенности младшее поколение. Я забыл сказать, что у двоюродного брата были две дочери, замечательно воспитанные и совершенно прелестные: их юная краса расцвечивала нашу компанию, где бы мы ни появлялись. Девочек же в свою очередь очаровала моя жена, и между ними возникла тесная привязанность. В общем, средь шума и гама царили покой и любовь. Несколько смущало меня лишь поведение на кегельной площадке невестки; стоило ей бросить шар выше моего, как она поворачивалась ко мне с вызовом, который я мог истолковать одним-единственным способом: дескать, ты же сам видишь мое превосходство. Такая это, сами понимаете, была женщина — вкусив от яблока, она познала лишь зубную боль… Мы ужинали все вместе, держа речи в духе «как восхитительно согласие родни». Прекраснее этого дня у меня больше не было за всю оставшуюся жизнь. Нас проводили через лес, нам прокричали на прощание «ура», а затем… Когда мы взобрались к себе на остров, из темного, без единого огонька, дома донесся крик.