Серебряное озеро

Этим летом я рассчитывал на следующее. Скорее всего, мои родственники снова пригласят жену совершать с ними морские прогулки, и, поскольку они наняли дом на материке, прямо напротив меня, я смогу следить за ними, им же будут мозолить глаза наш зеленый остров, смотрящая на море веранда и вывешенный мной флаг. Значит, достаточно с той стороны зародиться хоть малейшей досаде, возникнуть хоть одному поводу для сожалений (вызванному ссорой либо пресыщением), и жену потянет сюда, к ее единственному другу, к уединению, к воспоминаниям.
Из мансардного окна, вернее, с веранды второго этажа мне было видно их квартиру и верхние паруса белоснежной яхты. Там я обычно и устраивался с подзорной трубой, однако яхта ни разу не направилась к острову — мои родственники предпочитали сразу выходить в открытое море. Иногда я перебирал возможности для их разрыва с невесткой; ведь они не любили мою супругу, симпатии к ней объяснялись скорее ненавистью ко мне, выражавшейся прежде всего в их стремлении повелевать, вмешиваться в мою жизнь, портить ее, и эта ненависть переросла в приязнь к жене. Стоит мне оставить их в покое, избегать интриг и сближения, как она отпадет от них и воссоединится со мной. Она бывает эксцентрична, безапелляционна, с трудом подлаживается под других, а положение гостьи обязывает, тут требуется проявлять такт, внимательность, гибкость. Более всего мой расчет основывался на ребенке, ведь даже любящие детей люди зачастую с трудом переносят чужих отпрысков, а матери куда более чувствительны к нареканиям по поводу своих детей, чем по поводу самих себя. Для разлада достаточно малейшей искры. Эрик, например, любит, чтобы в кофе было совсем мало сливок; а тут какая-нибудь тетенька нальет ему слишком много, он и закричит; поднимется скандал, дескать, испорченный ребенок, начнут выяснять отношения, бах-трах! и все такое прочее.
Пока я строил свои расчеты, лето шло на убыль; дни нанизывались друг за дружкой, как жемчужины в бусах, — тихо, покойно, немного тоскливо и в то же время не без приятности. Один-единственный раз я принимал гостей. Я не мог выпроводить их вон, да и приезд их был каким-никаким развлечением, тем не менее они нарушили уклад моей жизни. Заметил я это только наутро, когда выяснилось, что они потоптали клумбы, оборвали все мои веревки и не сохранили моих паутин, так что пришлось потратить целый день на восстановление прежней атмосферы. Как ни странно, когда один из гостей сел за фортепьяно, оно отказалось играть для постороннего: у инструмента стали западать клавиши — то ли от сырости, то ли по какой-либо иной причине; возможно, он просто соскучился по хозяйке.
Земляника на пригорке между тем высохла, зато появилась малина, но и она сошла; куча песка постепенно разносилась ветром, у качелей высохла смазка, так что они ужасающе заскрипели, стоило мне однажды покачать их, а в другой раз, при сильном ветре, целую ночь ныли и визжали — точно плакали.
И вот пришла пора собирать вещи. Я покинул остров, однако у меня осталось полное впечатление, будто я провел лето не один, а с семьей, живя в свое удовольствие и без излишних беспокойств.
Все было кончено, я возвратился в город, и тут произошло вот что…
Больной, похоже, потерял нить воспоминаний и опять впал в забытье; за это время пришел врач и поставил диагноз: антонов огонь с начинающейся горячкой, иными словами, близкий конец. После перевязки раны музейщик пробудился и, узнав старого друга, спросил:
— Надежды нет?
Доктор покачал головой.
— Значит, пора доложить тебе мое мнение, которое ты вроде бы и так знал, но о котором я на самом деле никогда не заикался… Наконец-то я уберусь с этого света! Наконец-то смогу отвернуться от этой жизни, обрести независимость, стать недосягаемым. Теперь я могу раскрыть свою душу — сам понимаешь, каждый день себе такого позволить нельзя, тем более если у тебя жена и ребенок. А рассказать я тебе хотел о том, в какого невероятного лицемера превратила меня боязнь потерять кусок хлеба и повышение в чине. Я всегда считал, что болезни происходят от разложения тканей и соков, порождающего микроорганизмы, которые, в свою очередь, могут передавать заразу. Бактерии суть конечный продукт, возникающий в результате самозарождения, возможность которого уже доказана для простейших организмов, тех, что размножаются не яйцами и не спорами. Я двадцать с лишним лет провел за микроскопом и ни разу не видел споры или бактерии, хотя воздух должен кишмя кишеть ими. Зато я всегда различал в пыли на предметном стекле кремний, углерод, железо и крахмал. Стоит только пастеровой жидкости соприкоснуться с раскаленным воздухом, и этот воздух вместе с потенциальными спорами и бактериями утрачивает свою жизненную силу. Вот я и просветил тебя!.. А еще я никогда не верил в обезьяну, как не верил, что вы, врачи, досконально изучили физиологию тела. Печень играет роль термостата, я хочу сказать, помимо выработки желчи; селезенка вырабатывает панкреатический сок [46]; почки совершенно непроницаемы, или, ежели по-французски, imperméable, они вроде каучука, а потому никоим образом не могут заниматься очисткой воды, которая проходит через все тело, служащее ей в виде дренажной канавы, и, не попадая в почки, оказывается в легких; на самом деле у нас не два, а четыре круга обращения жидкости, потому что сосуды с лимфой и хилусом [47] тоже суть полноценные системы обращения; костный мозг вовсе не создает красные кровяные тельца, а восстанавливает кости; мозг — это железа, которая удаляет продукты горения, оставшиеся после использования материи органами чувств, а многочисленные его нижние ответвления служат целям, пока не изученным; кора головного мозга предназначена отнюдь не для размышлений, потому что, если какой-нибудь подмастерье огреет приятеля по башке пустой бутылкой, тот, очнувшись, будет думать не лучше и не хуже прежнего; а что там без капли жидкости проводят по своим трубочкам нервы, этого электроскоп не обнаруживает. Вы совершили большую ошибку, уйдя от использования простых целебных средств, или симплексов, ведь, скажем, когда при дизентерии желчь перестает выполнять свои функции, начинается процесс гниения. По сути дела, желчь служит для тела антисептиком… разумеется, помимо растворения жиров и прочих веществ… так что, если нам не хватает желто-зеленой горечи в виде желудочного сока, мы заменяем ее желто-зеленой горечью полыни. Тебе такой подход кажется ненаучным, но я могу доказать численно: желчь, кроме всего прочего, содержит билипразин, формула коего C16H22O5+N2O, а полынь содержит абсентин — тоже с формулой С16Н22O5. Эти цифры говорят сами за себя. А знаешь ли ты, где растет полынь? Так вот, если тебе попадутся в лесу заросли полыни, знай, что на этом месте кто-то отложил экскретин, основу которого составляет желчь. Желчь воплощается в полынь! Таков круговорот природы, симбиоз животных и растений, выраженный в формуле С16Н22O5…
Врач в отчаянии оборотился к сиделке:
— Еще морфию, он бредит. Мы словно откупорили бутылку с содовой.
Больной едва успел перевести дыхание, как уже подхватил реплику доктора.
— Ах да, морфий… Кстати, все алкалоиды опия связываются молочной кислотой. Совсем недавно было выяснено, что, если после трудового дня нас клонит в сон, это объясняется избытком в организме молочной кислоты; возможно, именно молочная кислота, содержащаяся в опии, и вызывает сон… Но я хотел поговорить не об этом, а о порочности естествоиспытания, которое за период упадка перевернуло все с ног на голову. Ты убежден, что перемежающаяся лихорадка вызывается комарами, однако, будь ты последовательным учеником Пастера, ты должен был бы считать, что комар вырабатывает в своем теле сыворотку, то есть оказывает терапевтический эффект! Соглашаться с таким мнением ты, однако, не решаешься, поскольку тогда ты потеряешь практику и перестанешь продвигаться по службе. Я же, человек в данном случае сторонний, готов заявить во всеуслышание, что Создатель сотворил комара не по злобе, а из добрых побуждений и что он не зря поместил в болотах, откуда идет малярийная отрава, разные виды ивовых — ведь добываемая из них салициловая кислота помогает против лихорадки. Это уже говорит мой бессмертный учитель Линней, коего я никогда не предавал, хотя меня вынуждали признать обезьяньего короля… Такова жизнь — пошлый бал-маскарад с масками и домино; снятие масок — после полуночи! Кстати, который час? Почему вы убрали зеркало? Во всяком случае, я его не вижу… впрочем, мне же лучше, буду вне досягаемости для зеленого глаза. Кстати, я совсем забыл продолжить разговор о Конго! Нет, охотой на людей я не занимался, однако головы действительно собирал. Просто какой-то негодяй распустил слух… не иначе как этот самый зеленый глаз! Сначала я смеялся над таким утверждением, оно казалось мне слишком преувеличенным, слишком форсистым, потом перестал отрицать, а в конце концов сам принялся плести небылицы — и поверил в них. Но когда я искал врачебную практику, история эта выходила мне боком: народ боялся иметь дело с людоедом. Вот что значит возводить на себя поклеп; а взять свои слова обратно я уже не мог, иначе прослыл бы вруном. Неужели нельзя хоть раз отказаться от собственной лжи? Конечно, можно. Ложь может забыться, утратить свою остроту, даже обернуться правдой. Однажды я сильно нуждался в деньгах и наврал, что должен первого мая получить стипендию; это было скверно с моей стороны, но представьте себе, первого мая я действительно получил стипендию, о которой вовсе не подавал прошения. Ложь превратилась в правду, хотя не была ею; разумеется, ложь может исчезнуть, когда сотрется воспоминание о ней. Говорят, энергия не подлежит уничтожению, это ерунда; если я брошу в воду камень, круги перестанут расходиться, как только сопротивление превысит их двигательную силу; если море волнуется, кругов вообще не будет. А эти враки насчет неуничтожимости энергии, которые распространил то ли Гельмгольц, то ли кто еще, я сам двадцать лет вдалбливал в головы каждому встречному-поперечному. Ребенок верит всему, что слышит вокруг; мне в семилетнем возрасте внушили, будто воробья можно поймать, насыпав ему на хвост соли; я попробовал — естественно, без успеха, — но продолжал верить в справедливость этого тезиса; возможно, он и впрямь справедлив, я ведь не ставил настоящий эксперимент… Мне хочется пить, дай водички… Тебя, значит, кличут Софией, и это ты заманила меня в малиновые кусты познания… ты была еще маленькой и ничего не могла с собой поделать… и видишь, забыла самое главное! Оказывается, забыть можно что угодно. В своем труде по судебной медицине и химии Орфила [48] выдвигает идею о том, что мозг остается неизменным в своей оболочке и в этом отношении похож на ком глины; из праха вышли наши тела, в прах они и обратятся; из глины создал бог Птах человека, на гончарном круге, потому он и вышел таким симметричным, потому и трудно бывает живописцам изображать его анфас; даже Рембрандту не удавалось посадить глаза на правильное место… Всё, угасаю!..