Серебряное озеро

Поначалу ему трудно было примириться с явно несправедливыми решениями по его делам, но, вспоминая свое тяжкое детство и тогдашние безвинные муки, он говорил несправедливо пострадавшему клиенту: «Да, такое решение необъяснимо, и все же тут должен быть какой-то смысл». При этом он все чаще замечал, что стоило на процессе выслушать противную сторону, как защищаемый им невинный мученик утрачивал свой ореол. Было совершенно очевидно, что Либоцу наносили пощечину за пощечиной, однако адвоката прежде всего интересовало, почему так происходит. Разумеется, когда суд высшей инстанции отменял решение суда низшей, впечатление создавалось нехорошее, но изучение протоколов зачастую подсказывало, что дело было сомнительное и могло разрешаться с разных точек зрения: следуя букве закона или с учетом человека. Вообще Либоц заметил, что лица, которых никогда прежде не заботили вопросы справедливости и права, громко восставали против несправедливости, если речь шла о судебном рассмотрении их собственного дела; кроме того, на любом процессе обе стороны неизменно считали себя правыми. Глядя на вещи упрощенно, можно было посчитать, что так и положено, ведь все остальное в жизни, как ему казалось, тоже решается примерно, на глазок.
Чтобы выжить, адвокату пришлось брать на себя дела по долговым искам, и взыскание долгов тем более роняло его в глазах общества. Либоц получил наименование доправщика и, как ни мягок он был при исполнении своих обязанностей, все равно снискал тихую ненависть к себе, без которой немыслимо таковое занятие.
* * *
Со временем Либоц расплатился с долгами и даже заимел счет в банке. Обзаведясь средствами, он, однако, не переметнулся в «Городской погребок», к которому питали слабость помещики, заводчики, чиновники и офицеры, а остался верен Асканию. Он не перешел на короткую ногу с трактирщиком, поскольку это было невозможно, но между ними царило тайное уважительное взаимопонимание. Асканий по-прежнему не благоволил к этому своему завсегдатаю и все же бывал доволен, видя благодарность последнего. Иногда он проявлял к Либоцу холодность, если кто-нибудь плохо отзывался о нем (а это делали все, с кого взыскивались деньги), иногда же ему самому приходилось обращаться к адвокату, чтобы заявить денежную претензию, и тогда он снова добрел, хотя некоторое пренебрежение к человеку, бравшему на себя дело, которым не хотелось заниматься самому Асканию, чувствовалось.
Между тем однажды, вернувшись после скромного ужина около девяти вечера, Либоц обнаружил у себя в квартире свет. Дверь стояла на распашку, и внутри его ожидало зрелище, от которого адвокат похолодел до мозга костей. В комнате было накурено, а за большой конторкой восседал его отец с бутылкой коньяка и своими бухгалтерскими книгами.
— Ага, явился, — сурово приветствовал Либоца старик. — Я тебя искал по всему городу.
Этот лавочник посвятил свою жизнь тому, чтобы надувать крестьян и отыскивать негодный товар, поддельные гири, фальшивые монеты. И все это сходило ему с рук до прошлого года, когда он купил партию подмоченного кофе и заполонил им деревни на многие мили окрест. Намокший при морской перевозке кофе воняет застарелым потом, а по вкусу напоминает скверный уксус. Жалобщиков торговец встречал отказом обменять товар и заверениями, что кофе — первосортный яванский. Тогда годами копившаяся в людях ненависть взыграла и стала разряжаться, как разряжается аккумуляторная батарея. Единственная радость бедняков (уж не говоря о трезвенниках) превратилась для них в невыносимую пытку; покупатели, приходившие в магазинчик группами, бранили хозяина и плевались прямо перед прилавком. Будучи человеком без стыда и чувства справедливости, торговец некоторое время держался и даже вступал в перепалку, но постепенно стал сдавать. Он истощал, пожелтел лицом, и в конце концов у него обнаружилась болезнь печени. На нем таки сказалась ярость односельчан, чему он, разумеется, ни в коем случае не верил. Почти год Либоц-старший терпел презрение и проклятия, однако под Рождество ему нанесли сокрушительный удар: конкурент открыл магазин с хорошим товаром, и тут лавочнику пришел конец.
Теперь былой великан казался лишь тенью себя прежнего: мало того что он исхудал, он еще на полфута врос в землю. По натуре человек подлый, гневливый и желчный, неблагодарный, но всегда требующий благодарности от других, бесчестный, но вечно упрекающий в бесчестии ближнего, он был готов вымогать благодарность и помощь у сына, которого в свое время довел до попытки самоубийства.
— Чего же ты хочешь, отец? Чем я, по-твоему, должен тебе помочь? — кротчайшим тоном поинтересовался сын.
— Спаси меня от несостоятельности.
— Неужели дошло до банкротства?
— Сам знаешь, конкуренция губит нас всех.
— Но и ты, отец, — осмелился улыбнуться сын, — тоже конкурент… для других.
— Нет, я был торговцем, а потом у меня появился соперник, этот негодяй, который втемяшил в башку крестьянам, что у него первосортный товар. Да он просто пускает пыль в глаза, через месяц будет, как миленький, разбавлять добро всяким дерьмом. Поверь, приличного товара более не существует; кофе, сахар, табак и прочее нужны всему миру, а производят их меньше, чем требуется, вот и приходится покупать суррогат и смешивать его с порядочным продуктом. Кстати, смешивает оптовик, а я только продаю эту смесь. Даже богач из богачей не пьет хорошего кофе, а если он хочет обойти установленный порядок и покупает кофе в зернах, то оказывается, что зерна — тоже подделка. Я не социал-демократ, но, право слово, в их лозунге «равенства для всех» есть что-то притягательное, что-то демократичное.
Не в силах более слушать сии экономические речи, сын попросил разрешения взглянуть на конторские книги, которое было ему незамедлительно дано.
Через час работы с ними Либоц-сын пришел к выводу, что положение безнадежное, даже опасное.
— Да… дело худо. Расчетная книга ведется неудовлетворительно, ты, можно сказать, перешел всякие границы. Уже восемь месяцев как ясно: надежды нет…
— Ах вот как… Ты хочешь сказать, я никчемный должник и меня следует упрятать за решетку? В таком случае надо отправлять в тюрьму всех должников подряд, но, по-моему, объявлять дело безнадежным рано… Мы ведь знаем, сколь переменчивая штука удача. Взять хотя бы твой пример: если б тебе не повезло, твои долги могли запросто привести тебя на виселицу.
— И все-таки, батюшка, такая бухгалтерия недопустима. Ты не вносишь в книги ни годового дохода, ни даже всех расчетов.
— Ты хочешь сказать, я веду двойную бухгалтерию? — вскричал старик.
— Прости, я назвал ее недопустимой, но суд действительно называет такую бухгалтерию двойной.
— Да, с судом мы знакомы не понаслышке. Вот почему я и прошу тебя помочь.
После недолгой борьбы со своей совестью сын ответил:
— Не могу.
— Ты же адвокат!
— Не стану я творить несправедливость!
И тут между ними начался спор, затянувшийся до полуночи, когда сын вполне дружелюбно предложил нанять отцу номер в гостинице.
— Ты собираешься выставить меня вон? — глухо, словно из порожней коньячной бутылки, проревел отец.
— Нет, батюшка, просто в спальне мне уложить тебя негде, а сюда с раннего утра нагрянут клиенты, они тебя разбудят.
Последнее соображение возымело действие, и отец с сыном вышли на улицу… Там было пустынно, но пьяному страсть как хотелось с кем-нибудь поскандалить, а потому, завидев на главной площади полицейского, он обругал его и был препровожден в участок.
Адвоката сначала потянуло дать деру, поскольку все его существование зависело от безупречности репутации, однако сыновние чувства взяли в нем верх, и Либоц-младший тоже пошел к приставу. Разумеется, он не мог свидетельствовать против собственного отца, но, с другой стороны, ему не хотелось и давать ложные показания против городового. От разрешения этой дилеммы адвоката избавило то, что в конце концов старик совсем разбуянился и его отправили в тюрьму.
Сыну удалось лишь выудить у полицейских обещание, что дело не попадет в газеты, после чего он привычным маршрутом двинулся прочь из города — к скале, на которой обычно вел ночные беседы с Богом. Адвокат являл собой странное зрелище: представьте горожанина в цилиндре, который посреди ночи один-одинешенек застыл на горе. Либоц обнажил голову и принялся что-то бормотать — то как бы споря, то жалуясь, то выражая покорность и смирение. Затем он водрузил цилиндр на место и, сунув руки в карманы, принялся ходить взад-вперед, словно мерил шагами собственную комнату; время от времени он останавливался, потом снова начинал бродить по скалистому пятачку. В конце концов он приподнял шляпу, поклонился Незримому и начал спускаться.