Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
– Вечных сумерек, – добавил Фиест.
На рассвете эти слова звучали приговором. Может ли брат желать зла брату? Родная кровь – самой себе? «Может,» – вздохнул Уран-Небо, вспомнив серп, лишивший его мужества. «Может,» – содрогнулась Гея-Земля, вспомнив гигантов, ввергнутых в ее чрево после рождения. «Еще как может…» – шепнуло Время из черной бездны Тартара [5]. И эхом откликнулись, соглашаясь, мириады теней в Аиде. Хлебнув жертвенной крови, мертвецы вспоминали не грудь матери, ладонь отца или губы любимой – нож в братской руке вспоминали они.
– Ягненочек, – повторил Атрей.
Фиест оскалился волком.
Боги благословили Пелопса Проклятого обильным потомством. Гипподамия, супруга владыки, рожала без устали. Три дочери разлетелись по чужим гнездам, обеспечив отцу нужные союзы. Старшие сыновья искали счастья на стороне, приращивая исконные земли новыми городами. Младшие, Атрей с Фиестом, безотлучно находились в Писе, рядом с дряхлеющим родителем. Тронос, нагретый седалищем Пелопса, казалось, ждал одного из них со дня на день. В детстве эти двое дрались без устали, изобретая все более ужасные кары сопернику. Но стоило вмешаться кому-то из родичей – драчуны мигом объединялись против дерзкого, становясь плечом к плечу. Готовы сожрать друг дружку без соли, они ясно понимали, что лишь в союзе достигнут цели, а там – гори огнем, былой союз!
И вдруг – крепка, как бронза, старческая любовь! Ядовитей гадюки страсть лысых, чувства седых! Увидел Пелопс в роще нимфу Аксиоху, и утратил разум. Ответила нимфа взаимностью, вернув старику молодость. Родила ему сына – Хрисиппа, Золотого Жеребенка [6]. Все забыл Пелопс – стыд, честь, супругу, наследников. Хлебнув вина, кричал, что оставит венец последышу его чресел. А прочие – ищите, шлемоблещущие, других владений!
Кто герой, тот найдет.
Ничего не зная о заботах, родившихся вместе с ним, малыш Хрисипп рос здоровым и счастливым. Нимфа редко гостила во дворце – тень деревьев она предпочитала крышам домов. Дитя резвилось подле матери, играя на руках сатиров, засыпая на коленях дриад. Сейчас лишь безумец сумел бы представить Хрисиппа во дворце, с венцом на голове, отдающим приказы челяди. Но годы летят вихрем, и воображение безумца завтра способно обернуться правдой жизни.
– Давай, – сказал Атрей.
Фиест достал нож.
Нет, не смолкли птицы на ветвях. И лик Гелиоса не омрачился, надвинув тучу-шапку. Все осталось по-прежнему. Плясала в горах нимфа Аксиоха, вела хоровод с подругами. Убрел искать утех молоденький сатир, которому поручили следить за ребенком. И Зевс-Защитник не воздел громовой перун, желая воздать убийцам полной мерой.
– Чего ждешь? – спросил Атрей.
– Тебя, – ответил Фиест.
Хороший нож был у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. Этот нож, похожий на иглу, сын Пелопса купил на рынке у черномазого моряка, а тот утверждал, что привез клинок из далекого Баб-Или [7]. Врал, наверное. Атрей с полгода завидовал брату, пока не обзавелся заморской редкостью – серпиком из Черной Земли, похожим на клюв филина.
– Вместе, – сказал Фиест, присев на корточки.
– Боишься?
– Опасаюсь. Я его убью, а ты вывернешься чистеньким.
– Кто мне поверит?
– Поверят. Ты дашь клятву в храме. Ведь дашь, правда?
– Я и так дам клятву. Думаешь, побоюсь?
– Так тебя боги накажут.
– Ладно. Будь по-твоему.
Атрей встал на колени.
– Сердце.
– Горло.
– Договорились.
– Тело бросим в колодец?
– Да.
Игла вонзилась в грудь малыша, легко скользнув меж ребрами. Клюв разорвал жертве глотку. Это было в характере братьев. Фиест полагал себя человеком тонким, можно сказать, изысканным, и лишней крови не любил. Будь его воля, он сражал бы врагов цветком лилии. Атрей же считал, что настоящий мужчина ест мясо сырым, а вопль насилуемой девственницы слаще вздохов любовницы. Впрочем, Золотому Жеребенку не было дела до разницы во взглядах Пелопидов. Он ушел во тьму Аида счастливым – из сна в сон.
Далеко в горах закричала нимфа Аксиоха.
Матери нутром чуют.
3
– Так прямо и зарезали? – Сфенел скорчил недоверчивую гримасу. Игра теней превратила лицо младшего Персеида в глиняную маску. Такую мог бы слепить ваятель, пьяный до изумления. – А на базаре врали, что ублюдка задушили. Войлоком.
– С каких пор басилей Тиринфа доверяет сплетням? – Электрион прищурился, словно сидел не в сумрачном мегароне, а на холме в знойный полдень. Слова брата про ублюдка пришлись ему не по сердцу. Микенский ванакт и сам имел внебрачного сына – правда, не от нимфы, а от фригийской рабыни – которого признал и держал во дворце, как законного. – Что стряслось в Писе, ведомо лишь богам. Хочешь, отправлю посольство к Дельфы? Закажем оракул…
– Оракул? – возмутился Сфенел. – Это ж два-три месяца…
– Вот-вот. А время не ждет.
– Пелопс в гневе: он потерял сына. Любимого сына. Глупо подбрасывать дрова в костер его ярости. Выдадим ему убийц – и пусть судит их сам. Это его сыновья и его право. Никто не станет пенять нам, что мы отказали в приюте братоубийцам.
– Никто не станет пенять Тиринфу! Но распоследняя потаскушка упрекнет Микены! И будет права – закон гостеприимства свят. Я уже принял гостей в своем доме.
– Ты поторопился, брат.
– Они ели мой хлеб! Пили мое вино!
– И спали с твоими рабынями. Да-да, я понимаю. Но теперь, когда явился гонец от Пелопса, ты можешь спокойно выдать их отцу, не потеряв лица. Один уважаемый правитель внял просьбе другого уважаемого…
– Просьбе?! Слышал бы ты эту «просьбу»!
– Гнев отца, утратившего сына, простителен. Кроме того, ты не хуже меня знаешь Пелопса. Даже смерть Хрисиппа он не преминет использовать в своих целях. Пелопс спит и видит наш отказ, как повод для войны.
– Ты предлагаешь мне уступить наглецу?!
– Я предлагаю слушать разум, а не сердце.
– Пелопс уважает только силу. Будь жив наш отец…
«О да, – вздохнул Алкей. – Тут ты прав, брат…» Он поднял взгляд. В дрожащем свете лампад фреска, расположенная над входом в мегарон, была едва различима. Но Алкей помнил ее до мельчайших деталей. Отсюда, с троноса, он видел роспись ежедневно. На фреске ярилось багровое пламя, и из огня к темным небесам возносились двое, сотканные из звездного света – Персей и Андромеда. Будь Персей жив, не было бы никакого семейного совета. Отец принял бы решение сам, никого не спросясь, и даже боги не осмелились бы перечить Убийце Горгоны.
«Ах, отец, почему я не умею – так?»
– …отец бы не колебался ни мгновения! – Электрион вскочил. Величественным жестом он указал на фреску, вторя мыслям старшего брата. – Персей не шел на уступки и не прощал оскорблений. Мы, Персеиды, опозорим его имя, если поступим иначе!
– Хорошо сказано, – поддержал Сфенел. – Боги слышат тебя, брат. Пелопс должен узнать: в Арголиде его слово – прах. Мы не выдадим ему беглецов. Если над Пелопсом тяготеет проклятье, это проклятье – мы, Персеиды. Война? – он получит войну.
«Наверное, отец, это потому, что я хром. Мне не выстоять против двоих. Мне не выстоять даже против пустого места…»
Мотылек, круживший у лампады, отважился подлететь ближе. Пламя жадно потянулось навстречу. Вспыхнули крылья, раздался слабый треск, и обугленное тельце исчезло во мраке. Пламя облизнулось рдяным языком и вытянулось к потолку – жало копья в ожидании новой жертвы. Маленькая, глупая смерть. В ней Алкею почудилось знамение.
– Отец не шел на уступки, – кивнул он. – Я – не отец. Я уступаю. Мы примем гостей и очистим от крови. Надеюсь, братья не сочтут мое согласие слабостью? Поводом для войны?
Шутка получилась скверной. К счастью, Электрион и Сфенел пропустили ее мимо ушей, радуясь окончанию спора – долгого и бесплодного.
– Вот это другое дело! Это говорит Персеид!