Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

В ответ горизонт полыхнул багрянцем.
Гибель врага – нектар для воина. Даже Алкей принял свой промах за победу. Он моргал, пытаясь избавиться от сверкания златой нити, а в сердце пенилось счастье – жгучее, хмельное. Отец, беззвучно кричал Алкей. Видишь ли? Дед мой небесный! Внемли, Громовержец! Арей, гроза мужей, благодарю! Жизнь моя – тебе, Губитель…
– Бей! – взорвался тиринфский отряд.
Телебои схватились за оружие. Пираты уже были готовы встретить врагов бронзой, когда вожак зарычал, как разъяренный лев – и, не дожидаясь своих, не давая чужим опомниться, ринулся на Алкея. Так надвигается волна, вздымая клокочущий гребень к облакам. Так шторм, казавшийся дымкой на горизонте, встает отовсюду, сжимая корабли в губительных объятьях. Ухватив колесницу за край днища, вожак одним рывком опрокинул ее – вместе с возницей и Алкеем. Молодой Фирей вылетел прочь камнем из пращи. Алкея придавило; лошади взбесились, захлебываясь истошным ржанием – быть сыну Персея размазанным по гальке, да вожак поймал лошадей под уздцы, смиряя силу силой. Беспомощней младенца, всхлипывая от боли в ноге – здоровой, ибо сухая не знала боли – Алкей смотрел, как вожак, только что спасший ему жизнь, из-под косматых бровей сверкает глазами на тиринфян, и те ежатся под взглядом силача, будто напроказившие дети.
– Я – Птерелай, сын Тафия!
Низкий голос вожака распугал чаек в небе.
– Кто вы такие?!
– Алкей… – каждое слово давалось чудовищным усилием. – Сын Персея…
– Алкей Персеид?
Птерелай махнул рукой. Двое телебоев бегом кинулись распрягать лошадей. Сам же вожак решил было поднять колесницу – и лишь тут заметил, что его несостоявшийся убийца привязан к бортику. Гримаса изумления исказила черты Птерелая. Вернув самообладание, он стал возиться с ремнями. Освободив Алкея, он ощупал ноги тиринфского басилея с ловкостью воина, привыкшего к чужим ранам – и еще раз наморщил лоб, когда понял, что левая нога Персеида высохла не сейчас, и не в прошлом месяце. Прикосновение к здоровой, правой ноге вызвало у Алкея хриплый вопль.
– Сломана, – сказал Птерелай. – Ничего, срастется…
Легко, как ребенка, внук Посейдона поднял на руки внука Зевса.
– Готовьте носилки, – велел он тиринфянам. – Отнесете раненого домой.
Покоясь в мощной хватке Птерелая, Алкей видел свое копье. Оно торчало из лица кормчего – гномон солнечных часов смерти. Время отмеряется тенью, думал Алкей. Тень уходит в Аид, и начинается новое время. Алкей моргнул, и в его глазах угас блеск златой нити. Сознание милосердно оставило хромца, канув во мрак.
– Вот и славно, – кивнул Птерелай. – Так проще.
 
11
 
…песок взрыт ногами и копытами. Бурые пятна крови. Опрокинутая колесница – левое колесо откатилось в сторону. Так уже было в детстве, в скальном лабиринте меж Тиринфом и Аргосом. Над трупами лошадей жужжат мухи – жирные, зеленые. И над телами людей – мухи. Мертвые глаза равнодушно уставились в небо, дотла сожженное солнцем. Сверху вопят чайки, мечтая о падали.
Амфитрион знает, что спит, Амфитрион не имеет сил проснуться. Сон мешается с явью; вопреки очевидному, в груди тлеет уголек надежды – на этот раз все будет иначе. Он успеет, переломит судьбу: мертвецы останутся живы…
Два тела на песке. Он снова опоздал.
Сон выворачивается наизнанку. Исчезает Тритон – верная тень. Один ты, Амфитрион, против дюжины. Некому прикрыть спину. И еще – тела. Раньше они были позади. А теперь смотри – убитый лежит прямо перед тобой, в двух шагах, придавлен колесницей. Взгляни в лицо бедняге – и попробуй сдержать крик.
– Отец?!
Телебои подступают, закрываясь щитами. Кое-кто, прячась за строем товарищей, натягивает лук. Но ты не видишь врагов. Ты – камень. Ты – статуя. Ты – воплощение скорби.
Рядом с отцом, раскинув руки, лежит Персей, Убийца Горгоны.
– Как же так, дед?
Мертвец молчит.
– Медуза, гвардия Аргоса, вакханки… И какие-то морские разбойники?
– Разбойники! – соглашается эхо. – Пираты!
Строгий дед высматривает кого-то в небе. Своего отца? Олимпийца, который побоялся забрать сына с погребального костра? Может быть, здесь, во сне…
– Пираты! Тревога!
Знать бы, когда он успел выскочить в коридор. Голый, с мечом в руке, готовый разить – один на дюжину, на сотню! – к счастью, коридор оказался пуст. Амфитрион замер, прислушиваясь, и с опозданием сообразил, что сон кончился. Он в Микенах, во дворце дяди; он выскочил из гостевой комнаты, не помня себя – и хорошо, что никто не попался под горячую руку. Зарезал бы спросонья, и глазом не моргнул.
– Пираты! К оружию!
Пираты? В Микенах?!
В гостях у дяди он бывал редко, и плохо помнил здешние лабиринты. Чужак мог бродить по дворцу, словно дитя в подземельях Крита, путаясь в кладовых, спальнях, ванных и жилых комнатах, преследуемый визгом женщин, возмущенных вторжением в гинекей – и молить богов о чудовище, которое прекратило бы его муки. Как встрепанный, Амфитрион кинулся на голос, мысленно взывая к Гермию Трикефалу [16]: не дай сбиться с пути! На поворотах, укреплены в розетках треножников, чадили светильники. Трещали фитили, воняло прогорклым жиром. Один светильник он едва не снес. Только пожара не хватало! По стенам, сложенным из необожженного кирпича, металась тень – съеживаясь до размеров карлика, упираясь макушкой в потолок. Тень силилась догнать хозяина. Казалось, за ним по пятам следует призрачный Тритон. Вослед Тритону-призраку, сыпля проклятиями, топал Тритон во плоти. Верный тирренец спал у порога, как пес, и сын Алкея сослепу хорошенько пнул его по ребрам. Хор воплей надвигался, катился навстречу штормовой волной. Сломя голову Амфитрион вылетел из-за угла – и пламя факелов полыхнуло в глаза. На миг ослепнув, он сбил с ног какого-то человека. Острый аор [17] молнией метнулся вперед, замер у кадыка.
Ужас в расширенных зрачках.
– Сфенел?
Меч сделался тяжелей наковальни.
– Что происходит?! – Амфитрион отвел клинок в сторону.
– Не знаю! Кто-то поднял тревогу…
Сфенел зашелся кашлем, судорожно прочищая горло. В отличие от племянника, он успел набросить льняную эксомиду [18]. В руке – кривой кинжал. Эх, дядя, подумал Амфитрион. Мирный ты человек. Другой бы уже пырнул меня в живот. А так… Выскочи на тебя враг – ты б кашлял в лодке у Харона.
– Где Электрион?
Сфенел повел головой туда-сюда, проверяя, цела ли шея. И лишь затем пожал плечами. Вокруг топтались, гомонили люди. Большей частью нагие, как Амфитрион; кое-кто – в плащах на голое тело. Хватали друг друга за руки, спорили взахлеб, брызжа слюной:
– Пираты! Напали!
– Где стража?!
– Да не на нас напали! На Тиринф!
– Врешь! На нас!
– Гонец из Тиринфа прибежал…
– Какой Тиринф?! На эту… Навпилею…
– Навплию!
– А я что говорю? Высадились с дюжины ладей…
– …и давай всех резать!
– Где гонец? Гонец где? У него спросим…
– Вырезали?
– Не успели. Басилей Тиринфа с отрядом на выручку…
– Алкей? Он же хромой!
– Вот тебе и хромой!
– Убили басилея. Сам Птерелай и убил.
В груди Амфитриона сжался медный кулак. Сердце превратилось в ледышку; миг, и оно вспыхнуло жарче горна в кузнице. Шагнув вперед, он плечами растолкал людей, схватил болтуна за шкирку:
– Ты! Повтори, что сказал!
– Да врет он! Он с младых ногтей врет…
– Жив Алкей! Раненый…
– Ты! – Амфитрион отпустил насмерть перепуганную жертву. Палец уперся в грудь бородача, утверждавшего, что Алкей жив. – Откуда знаешь?
– Гонец донес!
– Где гонец?
– К ванакту побежал!
– Где ванакт?
– Да вот же он!
Толпа расступилась. Света прибавилось: факелов натащили уйму. Языки пламени образовали огненный коридор, и по нему размашистым, уверенным шагом шел Электрион-Сияющий. Среди общей паники ванакт не утратил царского достоинства. Это вы голышом, говорил его облик. А мы – при всем величии. Темный пурпур фароса заткан звездами; хитон белей снегов на вершине Олимпа; пояс скреплен золотыми «когтями», на ногах – крепиды из воловьей кожи…