Офицеры

«Неловко. Вы больше других знаете Тер-Мутьяновых. Скажите несколько слов».
Ответил, водя золотым карандашиком поперек текста: «К сожалению, я не оратор и не свадебный генерал».
От выпитого вина или от общего оживления настроение его стало благодушнее. Он снова покосился на Рунова. «Как идиотски посадили!..» Захотелось развлечься разговором хоть с этим угрюмым, молчаливым соседом. «С благотворительной целью»…
— Вы были в белой армии?
— Да, в Добровольческой.
— В каком чине?
— Ушел полковником.
— Скажите, как вы объясняете причины провала движения?..
— Трудный вопрос. Они многочисленны и сложны, и притом всеобщи…
— Конечно. Но главные, главные! Я считаю аграрную политику вашего командования первопричиной неуспеха. С идеологией «помещичьих шарабанов» идти на Москву — это было безумием.
— Поверьте, что ни я, ни многие тысячи добровольцев не тащили за собой этих «шарабанов». К тому же огромное большинство из нас в них отроду не ездило. Были иные, более высокие побуждения.
— Да, но ваши вожди! Не было, к сожалению, Пожарских…
Тем же тоном Рунов перебил:
— Не было, к сожалению, Мининых…
Собеседник откинулся на спинку стула и взглянул недовольно на Рунова: «Стоит ли разговаривать?» Однако продолжал:
— Не было ясных, понятных и близких массе лозунгов. И прежде всего: земля — крестьянам!
Рунов перебил опять:
— Фабрики — владельцам! Промышленник рассердился.
— А, вы также придерживаетесь этой элементарной, чтобы не сказать хуже, концепции… Удивительно, как люди не хотят понять разницы между голой хищнической эксплуатацией крестьянского труда и просвещенным руководством торгово-промышленными предприятиями, требующими таланта, гения даже, пробивающим пути, завоевывающим рынки, созидающим экономическую мощь государства.
Он отодвинул еще несколько свой стул и пожалел, что заговорил «с этим солдатом».
Княгиня, слушавшая внимательно их разговор, обратилась к Рунову:
— Вы давно знакомы с Мутьяновыми?
— Только сегодня познакомился.
— Они, вообще, недавно появились на нашем горизонте.
И, наклонившись к нему голым плечом совсем близко, почти шепотом продолжала:
— Я рада, что вы обрезали этого господина. Эти купцы очень любят дарить чужое добро…
— Боюсь, княгиня, что вы меня не так поняли. Я отнюдь не имел в виду защиту ваших интересов.
— Однако вы не слишком любезны.
— Что делать. Некогда было постичь это искусство: всю жизнь или учился, или воевал.
Княгиня хотела уже обидеться, но вспомнила про записку, переданную через стол. И в голову ее пришла одна идея. «Превосходная!» В душе она не очень жалует «всех этих Мутьяновых», которые не могут заменить ей людей ее круга и никогда не постигнут «сокровенных тайн искусства — жить красиво». Она бывает «у этих» только потому, что ее влечет неудержимо тот train de vie, с которым она срослась органически и который мало-помалу исчезает вовсе в ее кругу и давно исчез из ее дома. «Как это грустно и как несправедлива судьба!» Она припоминала, как много людей ее круга примирилось уже давно с судьбою и ушло с головой в новый быт трудового, полуголодного беженского житья. Но она не может… «Нет, нет!» Княгиня машинально потрогала свои жемчуга, вспомнила, что они фальшивые, и почувствовала еще большую жалость к себе и неприязнь к Мутьяновым. К тому же у нее было и кое-что личное: Мутьянова недавно оказала ей, втайне от мужа, довольно крупную денежную помощь. Такие услуги не забываются и не прощаются. И ей захотелось досадить чем-нибудь Тер-Мутьяновым. Ее сосед мог ей помочь в этом: полковник дерзок и, кажется, достаточно пьян; он может наговорить таких неприятных вещей, что весь мутьяновский юбилей обратится в скандальный анекдот. Повернулась к Рунову.
— Отчего бы и вам, полковник, не сказать речь?
— Я здесь чужой, не знаю ни хозяев, ни гостей.
— Но это — пустяки. В сущности, здесь все полузнакомые.
— Нет ни темы, ни настроения.
— Тема — неважно! Я уверена, что вы скажете гораздо лучше, чем те двое. Что-нибудь такое из действительной жизни. Нам всем надоели уже эти постоянные причитания и пресные каламбуры. Расшевелите нас. Ну, пожалуйста!
— А юбилей при чем же будет?
— Пустяки. Официальная часть окончилась, теперь пошла интимная. Вот, взгляните…
Она указала глазами в сторону, где сидела Любовь Николаевна. Над ней склонился подошедший с бокалом в руке Тер-Мутьянов и что-то говорил. Княгиня еще понизила, голос:
— Ведь это им, по-настоящему, надо бы крикнуть «горько». Вы не знаете ее? C'est la petite amie de monsieur.
Рука с поднесенным ко рту бокалом дрогнула. Сжалось горло. Рунов закашлялся, потом залпом допил вино.
Тер-Мутьянов что-то спрашивал. Любовь Николаевна сидела с опущенными глазами. Губы ее зашевелились, и сквозь шум, смех, звон Рунову почудился ее ответ:
— Оставь…
… Почти незвучный. Может быть, и не сказанный?.. Он уловил его в каких-то флюидах, связавших его с женой в том подсознательном разговоре, который вели они через стол — без слов и без взглядов…
Резко кольнуло. Какое противное слово. Короткое… Хоть бы эта маленькая приставка «те». Надежда? Нет. Но так просто, так обнаженно… Те… те… В шуме, смехе, звоне ему чудился назойливо этот звук; в игре хрустальных ваз, в бликах цветов, то вспыхивая, то угасая, перебегала и переливалась, подобно световой рекламе, маленькая навязчивая и ненавистная приставка: те… те…
* * *
Княгиня была настойчива:
— Ну, что же, собрались с духом, скажете?
— Молчите. Да.
Рунов поднялся и стоял молча, пока не смолк шум, опустив голову и опираясь о стол обеими руками. На него устремились десятки глаз с недоумением и досадой.
— Так не вовремя!
Обед кончался. Известно было, что сейчас предстоит концертное отделение: прославленный квартет, известная скрипачка и еще какой-то сюрприз, о котором намекала хозяйка дома, желая удивить гостей артистической новинкой. А тут этот мрачный господин в потрепанном френче и, должно быть, с провинциальными, нудными разговорами…
Маргарита Патвокановна, однако, приветливо и ободрительно покивала головой в сторону Рунова. Тер-Мутьянов сел на свое место и начал внимательно чистить грушу, поглядывая на неожиданного оратора, но избегая встречаться с ним глазами. Подбородок его нервно шевелился, воротничок показался тесным, и Тер-Мутьянов несколько раз провел рукой по короткой шее. Оживилась княгиня. Она простила уже этому «пьяному грубияну» его нелюбезность и не могла скрыть своего нетерпения.
Любовь Николаевна опустила еще ниже ресницы. Флюиды перенесли беззвучно на другую сторону стола: «Зачем?.. Впрочем — все равно. Только скорей, скорей…»
Рунов поднял голову, провел рукой по волосам. Сделал над собой усилие. Тяжелый хмель как будто начал рассеиваться.
— Быть может, голос мой средь смеха звонкого и ласковых улыбок, средь шумного веселья, царящего за этим столом, прозвучит диссонансом… Ну, что же — есть художественные мелодии, сплошь сотканные из диссонансов.
…Много вина… Образы ярче, тени тусклее… Жизнь! Ха!
Он не знал еще — что скажет, чем кончит. Нужно ли вообще говорить… Впрочем, не все ли равно! К черту Мутьяновых и всех! Ведь не для них он будет говорить. Флюиды перебросили туда:
«Слышишь?»
И вернулись откликом:
«Да, да. Только ради Бога скорее…»
— Жизнь — удивительнейшее сплетение диссонансов! Жизнь соединяет, жизнь разделяет. Жизнь радует, жизнь печалит. Жизнь играет нами, как ветер пылинкой… Жизнь возводит для нас причудливые, пленительные чертоги и грубо разбивает их ударом грязного сапога. Жизнь подымает нас на головокружительную высоту и стремглав бросает в пропасть.
… И потом, вдоволь натешившись нами, предательски оставляет нас, как любимая, но не любящая женщина.
В ней — предвечная правда, в ней — предвечная ложь! В ней — белоснежная чистота и в ней — грязная тина дна! Ее клянут и ей поют восторженные гимны…