Тени моего города (Сборник)
Ослушаться Лазарь не посмел.
– Разве это имеет…
– Смерти моей хочешь? Любовь, значит? К жене, значит?!
– Любовь…
– Сперва уморил, потом Мясника уговорил поднять – и ко мне в залог?! Нет уж… сам расхлебывай… Ты! Ты специально! – Ростовщик вдруг сорвался на визг. – Убить меня решил?! Кто тебя подослал?!
– Никто. Я просто хотел избавиться от этой новой любви. Продать кому-нибудь…
– Продать?! Ты в своем уме?! Кто ж такую пакость купит? Кто, я тебя спрашиваю?! Вот ты, ты сам – купил бы?
– Я?!
– То-то же. И не стыдно, молодой человек? – Степан Поликарпович опять перешел на «вы». Было в этом что-то от объявления войны. – Пытались меня обмануть, чуть не угробили…
– А я?! А мне как с этим жить?! Не могу больше, сил никаких нет! Да, я ее люблю! Люблю! Ревную ко всякой тени! Увижу, что с кем-то двумя словами перекинулась, готов и ему голову проломить, и ее удавить… Или самому – с моста в реку. Следить начал. Из дому ее не выпускаю. Допросы устраиваю… Потом каюсь, прощения прошу. Она плачет… К бесу такую любовь! В пекло! Заберите ее! Даром заберите! Хотите, я еще и приплачу? Пять! Десять тысяч! Это хорошие деньги! Хотите больше? Ну, говорите свою цену! Забирайте и делайте с ней что хотите! Выбросьте, продайте, подарите, изничтожьте…
– Изничтожить? Вы меня с кем-то путаете. Я ростовщик, а не, простите, киллер. Я за такое дело не возьмусь. Даже за миллион, которого у вас все равно нет. Жизнь, знаете ли, дороже. Покойнику деньги ни к чему.
– А что мне делать? Что?! Погодите… Вы сказали – «киллер»? Есть киллеры по этой части? Есть?! Вы их знаете?!
– По-моему, вам пора, Лазарь Петрович. Я ничем не могу вам помочь.
Уже в дверях его догнал вкрадчивый голос ростовщика:
– Да, кстати… Вдруг вас заинтересует? Ревность-то у вас настоящая – в отличие от… Я мог бы купить… вернее, взять в залог. Разумеется, за куда меньшую сумму. Сами понимаете – неходовой товар…
* * *Декабрь. Порог зимы.
Начало мглистых, долгих, как отчаяние, сумерек, что наползают на город вскоре после обеда, пора тоскливых ночей, царство стылой поземки, блуждающей меж домов с упорством пьяницы, забывшего дорогу домой. Грядущий Новый год, мальчишка в потешном колпаке, лишь ненадолго завертит хмельной, бестолковой круговертью, чтобы сгинуть без следа, оставив после себя муторное похмелье. Старенький Окуджава из приемника тихо прощается с желтеющей елкой, сплошь в шарах и серпантине, как с утомленной женщиной в ярком вечернем макияже, спрашивая без надежды на ответ: «Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?» Серость будней, ледяная скользота под ногами – время падений и травм, время бессонных ночей в «неотложке», время сломанных костей и судеб. Безмолвие слежавшегося снега под ногами, безмолвие тусклых фонарей, безмолвие низкого неба над головой. И ты без слов, со злобой солдата, ведущего неравный бой, движешься сквозь зиму и ночь, оскальзываясь и стараясь не упасть, остаться на ногах, дойти, доползти, дожить, дотянуть до такой далекой весны…
Где-то там, говорят, апрель.
* * *– Ты, наверное, и Гицеля знаешь?
– Ну…
Кудрявый бутуз не спешил отвечать. Он терзал «змейку» на синей ветровке, задумчиво прикусив нижнюю губу. От ближайшего подъезда за двумя людьми – очкариком и мальчишкой – следил большой дог. Печальные глаза собаки сочились скукой. «Рокки, сидеть!» – крикнула от карусели толстая старуха, хотя в этом не было никакой надобности.
– И где мне его найти?
– В подвале.
– В каком подвале? Почему в подвале?
Очкарик сильно сдал. Осунулся, побледнел, не брился по крайней мере неделю. Щетина на его щеках отливала сизым – ранней сединой. Даже модный кардиган крупной вязки висел на Лазаре как на вешалке.
– Гицель в подвале сидит. Там тепло, там трубы. К Пан Карпычу – наверх, а к Гицелю – вниз.
– Код на дверях – очко? В смысле – двадцать одно?
– Ага…
Лазарь порылся в карманах. Вместо жвачки или шоколадки достал бумажник и протянул мальчишке десятку.
– Извини, вкусностей сегодня нет. Забыл. Держи, купи себе сам.
Бутуз денег не брал. Он молча пятился назад, словно очкарик держал в руке какую-то гадость, обманку, пытаясь злоупотребить доверием ребенка.
– Бери, бери… Чего ты?
Не отвечая, бутуз развернулся и побежал прочь, к приятелям, увлеченно палившим из рогаток по аптечному пузырьку, подвешенному на бечевке. На бегу он выхватил свою рогатку и навскидку разнес пузырек вдребезги. Глядя ему вслед, очкарик пожал плечами, спрятал невостребованный червонец и побрел к знакомому подъезду. На ходу он насвистывал хабанеру из оперы «Кармен». Выходило фальшиво. Дважды Лазарь вступил в лужу, сильно забрызгал брюки, но не обратил внимания.
– И ходит, и ходит, а чего ходит? – громко сообщила хозяйка дога Рокки.
Собака тоскливо завыла. Соглашаясь или протестуя – неясно.
В подъезде, как обычно, воняло кошками и табаком. Спускаясь в подвал, Лазарь почувствовал, что к знакомому букету добавляется новый оттенок – сырая гнильца. Видимо, трубы, которых в подвале много, частенько прорывало. Входная дверь, к счастью, оказалась не заперта. Пройдя мимо ряда дощатых створок, украшенных в большинстве резьбовыми замками «Антипаника», за которыми обитатели подъезда хранили запасы солений и барахло, он углубился дальше. Потянулись трубы: толстые, лоснящиеся, обросшие плесенью.
По одной из труб метнулась крыса, скрывшись во мгле.
– Здравствуйте, – вежливо сказали оттуда, где исчезла крыса.
Лазарь пригляделся. У стены, подстелив клеенчатый дождевик, а поверх дождевика – старый бушлатик, сидел худой, как скелет, человек. Одет человек был в спортивный костюм, аккуратно заштопанный в самых неожиданных местах.
«Бомж», – равнодушно догадался очарик.
– Здравствуйте. Это вы Гицель?
– Да. А вы, наверное, господин Остимский? Лазарь Петрович?
– Вы меня знаете?
– Мне про вас Мясник рассказывал. И Степа.
– Так что, возьметесь? – без предисловий спросил очкарик.
– Нет, – так же кратко ответил Гицель.
– Почему? Вы же можете?
– Убить чувство? Могу. Но я ведь сказал вам: Мясник… и Степа. Я про вас все знаю. У вас сейчас не чувство, а фикция. Тень. Призрак. Я не берусь сражаться с тенями и экзорцировать призраки.
– Экзорцировать! – с горькой насмешкой передразнил Лазарь. – Бесов экзорцируют. А призраки, они вроде бы расточаются. С рассветом. Что ж это вы, с такими мудреными словечками, в подвале сидите?
– Здесь тепло, – объяснил Гицель. – Здесь трубы.
В углу, болтаясь на коротком шнуре, тускло горела сорокасвечовая лампочка.
– А Глеб сказал мне, что вы – последняя надежда.
– Да, он был у меня, ваш друг детства Глеб. Тоже после Степы и Мясника.
– И ему вы тоже отказали?
Гицель пошевелился. Скрестил ноги каким-то маловероятным образом, словно у него вместо костей были резиновые жгуты. Улыбнулся, показав отсутствие многих зубов.
– Нет. Согласился. Мне Мясник уже потом про него и про вас рассказал. А сам определять я тогда еще не умел. Ни разу не сталкивался, понимаете? Ну и… Короче, еле выжил. До сих пор в боку стреляет. И голова по утрам болит. Нет, извините, не возьмусь.
– Двор у вас… – буркнул очкарик. – Веселенький дворик.
Тощий Гицель пожал плечами:
– Двор как двор. Обычный.
Из пакета, который принес с собой, Лазарь достал бутылку текилы. С натугой скрутил пробку. Протянул бутылку собеседнику:
– Выпьешь, Гицель?
– Спасибо. Я не пью.
– И не куришь?
– Курил. Раньше.
– Небось и по утрам бегаешь. Между помойками, а?
Гицель внимательно смотрел на собеседника. Взгляд его напомнил Лазарю дога у подъезда. Казалось, бомж сейчас завоет с сочувствием. Чтобы отвлечься, очкарик запрокинул голову, поднеся бутылку ко рту. Из-за дозатора струйка текла медленно, текила обжигала горло. По подвалу распространился запах дешевого самогона.