Голос в ночи

— Конечно, нет, тетя, как ты могла подумать! А кому ты решила отдать деньги?
— „Братству голосов космического пламени“.
Я помнила наказ доктора Жакоба и как можно спокойнее и мягче спросила:
— Но почему именно им, тетя? Можно передать деньги какому-нибудь фонду защиты детей. Наконец, просто раздать нуждающимся. А это „Братство“… Ты ведь его совсем не знаешь, никогда у них не была. Почему тебе захотелось отдать деньги именно им?
Этого говорить не следовало.
Тетя сразу помрачнела, насупилась, замкнулась, словно улитка, поспешно прячущаяся в раковину.
— Ты опять пытаешься изобразить меня ненормальной? — грозно спросила она.
— Нет, что ты! Просто меня немного удивило твое решение. Ведь мы ничего не знаем об этих „братьях“…
— Это он почему-то думает о них плохо. А я знаю, что они достойные, честные люди и творят добрые дела. Поэтому и хочу им помочь…
Я все-таки не удержалась и спросила:
— Так тебе сказал голос?
Этого мне совсем не следовало говорить!
Тетя встала и безапелляционно сказала:
— Пожалуйста, после обеда никуда не отлучайся. Приедет нотариус. И доктора Ренара попроси, пожалуйста, от моего имени не уходить. Вы подпишетесь как свидетели, — и, не ожидая моего ответа, ушла к себе.
Я побежала в сад, нашла доктора Ренара, дремавшего на скамейке в глухой аллее с газетой в руках, поспешно и не очень вежливо разбудила его и рассказала о нашем разговоре.
Он выслушал меня не перебивая, но ничего не ответил.
— Что же вы молчите? Посоветуйте, что делать.
— Не знаю, — беспомощно ответил старик, пожимая плечами. — Я совсем запутался, Кло.
— Надо ей помешать!
— Как?
— Ведь она ненормальна, надо ей запретить подписывать эту бумагу.
— Она совершенно нормальна, — покачал головой Ренар.
— Но ведь ей внушил это голос!
— Это вы утверждаете с доктором Жакобом. Но доказательств нет. Как медик, постоянно наблюдающий за нею, я должен сказать, что она действительно была одно время нездорова, но теперь поправилась.
— Поэтому тетя и приглашает вас в свидетели вместе со мной — именно потому, что вы думаете, будто она выздоровела. Но она больна, больна, уверяю вас!
— Любой консилиум признает ее совершенно здоровой и юридически дееспособной. Скорее вас, дорогая моя, признают ненормальной, послушав ваши рассуждения о каком-то голосе, что-то внушающем тете.
Доктор Ренар рассуждал трезво. И все-таки нужно же что-то предпринять!
Я кинулась звонить Жакобу, все время оглядываясь на дверь — как бы не вошла тетя. Но никто не отвечал, даже матушка Мари, видно, куда-то ушла.
Злиться было бесполезно. Ведь мы договорились, что я буду звонить по вечерам. Не мог же Морис целыми днями сидеть у телефона, словно на привязи.
Я снова помчалась в сад, нашла доктора Ренара в задумчивости расхаживающим по аллейке и, с трудом переводя дыхание, попросила:
— Милый доктор, а вы не можете все-таки объявить ее ненормальной? Хотя бы на несколько дней, пока Морис что-нибудь не придумает…
— Но моя врачебная честь… Как вы могли мне предложить это? — ответил он, насупившись, таким тоном, что я пожалела о своей просьбе, и проговорил наставительно: — „Если хочешь поступать честно, принимай в расчет и верь только общественному интересу, а не окружающим людям. Личный интерес часто вводит их в заблуждение…“
— Опять Гольбах? — сердито спросила я.
— Нет, Гельвеций, — и грустно добавил, опустив седую голову: — Я и так уже начал ей лгать из-за вас, Клодина…
Обед прошел в тягостном, похоронном молчании. А вскоре после обеда за воротами раздался требовательный гудок автомобиля.
Я никогда не встречалась с нотариусами и представляла их по читанным в детстве романам Диккенса. Поэтому, когда вместо зловещего сухопарого старика крючкотвора в торжественном черном сюртуке появился совсем молодой человек спортивного вида, я изумилась. И приехал он не в старомодной карете, а в новеньком ядовито-красном „ягуаре“.
Молодой человек, с машинальной учтивостью склонив стриженую голову, внимательно и безучастно выслушал, что ему сказала тетя, и деловито застучал на привезенной портативной машинке. Через несколько минут он положил на стол документ, который нам предстояло подписать.
Тетя дважды внимательно прочитала его и твердо, решительно подписалась. Потом как свидетель подписался доктор Ренар, стараясь не смотреть в мою сторону.
Настала моя очередь. Теперь они все трое смотрели на меня: тетя — сердито и требовательно, со все нарастающим гневом, старенький доктор Ренар — сочувственно и, как мне показалось, виновато, а молодой нотариус — просто с досадой на непонятную задержку.
— Ну? — насупилась тетя.
Я взяла ручку и подписала, стараясь не разрыдаться. Глаза мне застилали слезы, я ничего не успела прочитать, кроме заголовка „Дарственная“ и первых двух строчек:
„Я, нижеподписавшаяся, Аделина-Мария Кауних, находясь в здравом уме и твердой памяти…“
Швырнув ручку на стол, я убежала в сад и там наплакалась вдоволь. Несколько раз мимо проходил озабоченный доктор Ренар, негромко окликая меня. Но я забилась в самую глушь кустов и не отзывалась.
Так я просидела до темноты, а потом пошла в кафе у шоссе и позвонила Жакобу.
— Н-да, все осложняется. Жаль, что не удалось отговорить ее, — сказал он, выслушав мой рассказ. — Хотя, впрочем, это вряд ли было возможно. Уж они, конечно, постарались ее обработать как следует. Так что не огорчайтесь. А вот вам подписывать, пожалуй, не стоило.
Помолчав, словно ожидая от меня ответа, он добавил:
— Попробуем задержать вступление дарственной в силу. Что-нибудь придумаем. Вы слышите меня?
— Слышу.
— Но не верите, да?
— Вилли ваш приехал наконец? — ответила я встречным вопросом.
— Звонил, что завтра прилетает. Мы с ним сразу же приедем. Можно будет остановиться у доктора Ренара?
— Думаю, да. Он проникся к вам большим уважением.
— Предупредите его, пожалуйста, но так, чтобы никто больше не знал о нашем приезде, — как бы их не спугнуть.
Подумав, он добавил:
— Может, вам подать жалобу на незаконность дарственной? С тетей вы, правда, окончательно поссоритесь, но хоть время выгадаем. Впрочем, бессмысленно. Вы же сами подписались свидетельницей, а теперь вдруг придете с жалобой. Глупо. Ладно, потерпите еще, а потом я все возьму в свои руки.
„А что толку?“ — хотела я спросить, но удержалась.
— Пожалуйста, до нашего приезда не оставляйте тетю ни на минуту одну. Пересильте себя, сделайте вид, будто ничуть не сердитесь. Следите за нею днем и ночью, ни на миг не выпускайте ее из виду!
— Почему? Зачем вы меня пугаете?
— Я вас не пугаю, а просто прошу быть внимательной. Дело приняло серьезный оборот, мало ли что может случиться, — туманно ответил Морис.
Я так устала, что не стала больше его расспрашивать, попрощалась и по тропинке, смутно белевшей в лунном свете, побрела домой.
Ночь была тихой, приветливой, мирной. Уютно и ласково сияли огоньки в селении под горой. Там, кажется, пели…
Мной овладела полная апатия. Хотелось одного: поскорее добраться до постели и завалиться спать. Пропади они пропадом, этот голос и все тревоги!
Я спала до утра как убитая. А потом одно событие за другим начали обрушиваться лавиной, и все понеслось, завертелось, словно в детективном фильме…
Весь день я неотступной тенью ходила за теткой по пятам, стараясь беззаботно и весело болтать и все время с тревогой ожидая какого-нибудь происшествия: ведь не случайно Морис велел быть настороже?
Откуда ждать нападения? Я вспомнила, что рассказывал доктор Жакоб о внушенных преступлениях, и на сердце становилось все беспокойнее…
Но день прошел мирно и спокойно. И, кажется, я хорошо сыграла свою роль: тетя опять подобрела, ледок, образовавшийся между нами после вчерашнего, растаял.