День поминовения

Потом он ел, а она сидела у него на коленях. “Да отпусти ты ее, поешь толком”, просила мать, но он не отдавал дочку. Поев горячих щей с хлебом, ждал, когда мать положит картошки, и шептал Ксюшке в ушко смешную чепуху. “Ну, что я сказал?”— спрашивал он строго. Игра была в том, что он ничего не сказал, а так — каля-баля-маля,— но Ксюша должна была повторить. А она заходилась смехом: его светлая борода щекотала ей щеку и ухо, от него пахло ржаным хлебом, она была счастлива, что он пришел, она любила его и от этого всего смеялась и не могла остановиться.
Ей было тогда года четыре. Они жили на хуторе, который взял на себя отец по сговору со своими братьями,— они помогут строиться и поднять землю, доходы делить поровну. Но работа была тяжелая, доходов еще ждать да ждать, братья поостыли, помогали нехотя, мало.
Отец надорвался, таская бревна, пока довезли до больницы, изошел кровью. Когда это случилось, Ксюше было шесть лет. Она помнит похороны и как страшно и жалостно плакала и причитала мать.
Братья помогали молодой вдове с детьми,— кроме Ксюши еще двое мальцов,— но недолго. Мать возненавидела хутор, убивший отца. Революция освободила их от хутора, от долгов, они вернулись в село, в семью отца — Кузнецовых. К Пелагее с детьми надолго пристало прозвище “хуторяне”, Ксюшу и старшего брата Петю не хотели брать в школу, дескать, они кулаки. Но потом было разъяснение, как понимать слово “кулак”, и Аксинья пошла учиться.
А мальчиков, Ксюшиных братьев, забрал дядька, Пелагеи брат, который давно в Сибирь перебрался. “Воспитаю,— сказал,— к делу приучу, а тебе хватит дочь вырастить”.
И правда — воспитал, вырастил. Потом их война забрала. И не вернула
Ксюша еще молоденькой была, еще девки ее за свою не считали, так — девчонка. А парни стали заглядываться. Личиком была хороша и певунья одна из первых — голосок звонкий, не такой сильный, но чистый, верный.
Петь Ксюша любила, песня ее и тянула на улицу. Пели дружно, складно, песен знали много: долгих — душевных и веселых — шутейных.
Мать сердилась: рано еще тебе гулять. Аксинья смеялась: а я разве гуляю? Я песни играю.
Приметил ее Федор-гармонист и стал из девчат выделять. То запеть попросит,— у Ксюши, мол, хорошо выходит,— то вдруг сам споет: 
 
 
Глаза у нее василечки,
 
Коса у нее золотая,
 
Гляжу, не могу наглядеться,
 
А сердце в груди так и тает.
 
 
Споет и скажет: “А это Ксюше романец”. Правда, глаза у нее не голубые, а светло-карие, цвета лесного ореха, коса не золотая, а темно-русая, но Аксюта все же смущалась, краснела, пряталась за девок.
Село большое, не один парень с гармонью, а на их конце — Федор, один из братьев Матушкиных, из большой семьи, деловой, с крепким хозяйством. Шестеро братьев, шесть сестер — было кому работать. Ладный, веселый парень, не так чтобы красивый, но с лица приятный. А красавец у них старший, Павел, и девки на него заглядывались и об нем сильно задумывались. Только он насчет девушек был строгий. Возраст ему давно подошел жениться, уж и второго за ним оженили, а он все еще ходил холостым. Правда, времени у него гулять не было, отец работал в Юзовке на шахтах, хозяйство оставил на старшего сына. В семье его уважали, и мать, нравная старуха, никогда не шпыняла и слушала. Был он строгий, но тихий, голоса не повышал — уважительный парень.
И вот однажды Павел Матушкин подъехал к дому Кузнецовых, бабки Аксиньиной по отцу. Подъехал на бричке и не один, а с дядюшкой. Пелагея, мать Ксюши, испугалась, она после смерти мужа легко пугалась, а бабка догадалась сразу: это, говорит, не иначе — сваты, а кого сватать, девок невыданных у нас нет. Вот так: Ксюша и в счет не шла. Оказалось, приехали-то как раз по Ксюшу!
Она, как увидала Павла, стрелой через сени в огород, за кусты. Спряталась, стоит, а сердце колотится и щеки горят. Такой парень, всем желанный, и к ней, девчонке, едва шестнадцать исполнилось! Стоит Аксюта за кустом и гордится — и весело ей, и страшно. Только одно плохо — Павла она нисколечко не любит, да и что это он надумал, не понять
Тут ее мать зовет: “Иди, не срами меня, ты не маленькая — убегать, ишь невеста выросла. Ступай в избу ответ давать — тебя Павел Матушкин за брата своего, Федора, сватает”.
Вспыхнула Ксюша, рассердилась: с чего это Федор взял, что я за него пойду? Мы с ним и парой никогда не ходили и у калитки не стояли. Досадно ей, что она ошиблась, на Павла подумала, а он-то, может, о ней и не слыхал никогда. “Не пойду ни за кого!” Все ж вошла в избу вослед матери, порог переступила и стоит, глаза в пол уставила, слушает, что Пелагея отвечает сватам: рано еще, не доспела, мол, ягодка, не обижайтесь.
После этого сватовства Ксюша и на улицу ходить перестала. Как теперь с Федором встретиться? Но прошло несколько дней, наскучило дома. Федор подкараулил ее одну, как расходились, в проулке: давай, Ксюшенька, без сватов поговорим — с глазу на глаз. И так прижал к забору, что она было задохнулась. “Не хочешь за меня? Вовсе замуж не хочешь? Ну давай подрасти, я подожду”. Отпустил, и засмеялись оба. Легкий он был, веселый.
Ксюша в ту пору еще росла, правда. Росла и хорошела: девушку сватали, а это прибавляет красы, поднимает цену.
И опять запела Ксюша, повела песню под гармонь, а Федор нет-нет да и споет что-нибудь новенькое, романс, какого они еще не слыхали. Городские романсы любили не меньше своих деревенских песен. В них была завлекательная любовь, страдание, измены, разлука. Романсы рвали сердце.
Федор пел и поглядывал на Аксинью.
 
 
У калитки заветная груша,
 
Под которой встречались с тобой,
 
Где ты, милая девушка Ксюша?
 
Ты с другим, я теперя с другой. 
 
 
Складно и сердце тревожит: а кто же другая-то? Ну и ладно, с другой так с другой. Если с Мотькой, так у нее глаз косит, с Нюркой, так у нее ноги кривые.
А как сватовство подзабылось, начали вдвоем с Федей на два голоса петь, он разучивал с ней “Канарейку”. Федор начинал:
 
 
— Зачем сидишь до полуночи
 
У растворенного окна?
 
Чего ты ждешь, о ком страдаешь,
 
Заветных песен не поешь.
 
 
 Ксюша вступала:
 
 
 Я раньше пела канарейкой,
 
Теперь пою, как соловей,
 
Я раньше пела для милого,
 
Теперь не знаю для кого.
 
 
 А как только хор самодельный сладился при Доме культуры, что на месте избы-читальни открыли, оба начали петь в хоре и на пару тоже пели — называется “дует”.
На улице гуляли по-прежнему. Брали верх над песней частушки, кто кого перечастит, кто кого передробит.
Ксюша подросла, осмелела, плясать и частушки кричать была заводная.
 
 
А что это за гармошка?
 
А что это за баян?
 
А что это за парнишка
 
Хорошо играет нам? 
 
 
Частушками перекликались, признавались, объяснялись, хоть и принародно, все ж и тайно — от сердца к сердцу. Кому послано, тот и поймет, кому сказано, тот и ответит.
 
 
Катится горошинка,
 
Идет моя хорошенька,
 
Вздымается по лесенке,
 
Поет веселы песенки.
 
 
 
Я любила, любить буду,
 
Не скажу которого,
 
Их в семье четыре брата,
 
Люблю чернобрового.