Край света

Младший сын после школы побывал в трех институтах. Отовсюду его выгнали — за хвосты. Он пробовал работать на заводе, в торговле и наконец обрел свое призванье в рекламе. Забавные рисунки и немудрящие стихи давали ему заработок не меньший, чем у инженера. Но половина денег уходила в долги — раздавал, возвращал — и на выпивку. Его уговаривали попробовать свои силы в чем-нибудь серьезном: мультфильмах, детских книжках. Но он не хотел идти в незнакомое место к незнакомым людям. Нагловатый в манерах, робок он был до странности. Одна мать это знала.
Мысли о младшем шли своим чередом, дела своим, и день приближался к концу. Елизавета Николаевна отвела ужин, помыла посуду и села с ребятами на диван — почитать.
В это время пришла дочь и еще в передней сказала недовольно: «Пахнет у вас какой-то гарью». Тут Елизавета Николаевна вспомнила про кастрюлю. «Компот у меня сгорел», — призналась она смущенно. Дочь сказала брюзгливо: «Вечно у тебя что-нибудь горит. И вообще…» Последние слова обидели Елизавету Николаевну больше всего. Они просто очень ее обидели. Что означало это «и вообще…» Оно могло означать что угодно. Даже и то, что она делает все из рук вон плохо, совсем не старается и не заботится о детях.
Елизавета Николаевна вышла на кухню подогреть дочери ужин и стала чистить кастрюлю. Но дочь выхватила ее из рук: «Пропала кастрюля, и нечего ее долбить». Может, у дочери были неприятности на работе или в личной жизни, кто знает, почему она была так раздражена.
Ночью Елизавета Николаевна думала только об этом. Уговаривала себя, что все это пустяки, что даже и вспоминать стыдно, но никак не могла отвязаться от пустых этих мыслей, от слов дочери, сказанных в досаде, от злого ее голоса.
«Уйти бы на край света», — подумала Елизавета Николаевна и вздохнула. И стала вздыхать и вздыхать. Все чаще и чаще. Она вздыхала, и ей казалось, что в доме душно, не хватает воздуха, совершенно нечем дышать. Тогда она встала, чтобы приоткрыть окно.
Снеговой ветер ворвался в комнату, схватил занавеску, завернул в нее Елизавету Николаевну, приподнял и бросил. Что-то загремело, зазвенело и стукнуло об пол. Кто-то закричал в доме, и что-то завыло и загудело в ответ на улице. Гуденье и гул налетели, подхватили и понесли Елизавету Николаевну в неизвестную даль.
«Так вот, как оно теперь…» — подумала она без слов.
Да и правда, какой посошок, какая котомка в наш ракетный век. Мы так далеко ушли вперед!
На краю света было тихо и светло. Елизавета Николаевна открыла глаза. Она чувствовала, что спала крепко и хорошо выспалась. Но вставать ей еще не хотелось.
Напротив ее кровати было приоткрыто окно. Перед окном росло деревце. На его ветвях виднелись едва распустившиеся светло-зеленые листики. На ветке сидела птичка и пела простую песенку в четыре ноты. Поодаль виднелась крутая крыша и чердачное оконце в деревянной стене. «Должно быть, здесь все живут в деревянных домиках, и даже зимой распускаются почки», — подумала Елизавета Николаевна.
Было тихо, солнце освещало крышу домика розоватым утренним светом. Елизавета Николаевна вспомнила, что на краю света спешить некуда, и закрыла глаза.
На второй день ее новой жизни Елизавета Николаевна увидела, что деревце под окном осыпано белыми цветами. А птичка пела теперь другую песню — длинную и звонкую. Солнце светило прямо в окна ярко и горячо.
Елизавета Николаевна попробовала встать, но не смогла. Особенно это ее не огорчило. Она лежала, смотрела на цветущее деревце, слушала птичку, испытывая тихую, спокойную радость от непричастности к суете. Ей стало легко, очень легко. Так с ней еще не бывало. Ей представилось, что это и есть невесомость.
Потом она заснула. А когда опять открыла глаза, то увидела на деревце среди темно-зеленых листьев блестящие красные вишни. Птицы прыгали по веткам и клевали ягоды. Так начался третий день жизни на краю света.
Пришли тихие женщины в белых одеждах, похожие на ангелов. Ходили, едва касаясь пола, переговаривались неслышно и делали что-то с Елизаветой Николаевной, чего — она не ощущала. А потом опять говорили беззвучно. Когда они ушли, она постаралась вспомнить, как добралась сюда, но вспомнить не смогла.
Женщины вернулись, стали облачать ее в просторные одежды. Ей были приятны их нежные голоса, хотя она не понимала слов. Но вдруг она заплакала. Слезы текли по лицу и капали на грудь. Женщины пытались ее успокоить, утешить, но смысл их речей не доходил до нее. Она все старалась вспомнить что-то ласковое, нежное, оставленное ею где-то далеко-далеко.
Было что-то оставлено, но что, что? Она не могла вспомнить и заплакала еще горше, всхлипывая и вздрагивая. Женщины поднесли ей бокал с ароматным питьем, и она выпила, и покой снизошел на нее вновь. Видно, здесь, на краю света, ей не дадут тревожиться и тосковать об оставленном.
Об оставленном… чём? Но теперь уже ее мысль не билась судорожно, а тихо, бессильно шевелилась, замирая дремотно.
Через некоторое время Елизавета Николаевна стала выходить в сад. Кроме вишенки, оклеванной птицами, в саду было множество растений — деревьев, цветов, трав. Старые липы смыкались ветвями над темными аллеями, на светлых лужайках росли молодые клены и белые тонкие березы. Дорожки переходили в тропки, тропки, заросшие низкой мшистой травой, исчезали в зарослях бузины или высоких белых цветов, пахнущих ванилью. Сад был велик, зеленые кущи скрывали его границы. Казалось, он бесконечен.
Елизавета Николаевна обнаружила тут и других женщин. Некоторые тоже не помнили ничего из своей прежней жизни, у других было что-то, о чем они не хотели говорить. Здесь, вероятно, не принято было вспоминать и расспрашивать.
Может быть, на краю света собрались неудачницы? Несчастливые, как и она сама? Однажды ей захотелось пересчитать, сколько их тут. Их было тридцать, а может, и меньше, ведь она могла посчитать кого-то и два раза! «Тридцать несчастливых — это совсем немного». Она обрадовалась, ей не хотелось, чтобы их было много.
Прошло какое-то время. Елизавета Николаевна не знала, какое. Но ей почему-то стало тоскливо. «Здесь тихо и спокойно, тихо и спокойно», — повторяла она себе» как будто уговаривала. Но все чаще думалось, что здесь совсем не так хорошо, чтобы сюда стремиться.
Тревожил Елизавету Николаевну небольшой деревянный дом с высоким крыльцом, запертой на замок дверью и всегда прикрытыми ставнями. Дом походил на уснувшую дачу. Вызывал смутные мысли: дача, лето, дети. Дети выбегают утром из дома. Дети играют, смеются, кричат и прыгают возле дачи. Иногда кто-нибудь из них плачет. Жалость увлажняла ее глаза. Но дети смеялись опять, и ее слезы высыхали.
Чьи это дети? Елизавета Николаевна старалась вспомнить и не могла. Она не знала, как их зовут, а может, знала когда-то, но забыла. Помнила она только, что их тринадцать. Она точно знала — тринадцать: шесть мальчиков и семь девочек.
На краю света было очень спокойно. Тихо. Совсем тихо. И тоскливо.
В годовщину смерти Елизаветы Николаевны решили собраться в ее доме. Дочь не знала, как быть с женами братьев — бывшими, настоящими. Потом сказала: пусть сами разбираются, кто захочет — придет.
Пришли все. К назначенному часу не было только младшего сына. Теперь, когда он развелся со второй женой, он мог и позабыть о намеченном сборе.
Потомство Елизаветы Николаевны с трудом разместилось за двумя раздвинутыми столами — гостинным и кухонным. Народу-то прибавилось! Дочери помогал молодой мужчина в очках — некрасивый, но симпатичный, зять, которого Елизавета Николаевна и ждала, и боялась. На тахте сладко спал, посапывая во сне, спеленутый младенец — новенький, седьмой внучек — сынишка старшего сына. Первая жена старшего привела нового мужа — не только, чтобы показать, что он красивее и выше ее прежнего. Нет, он и сам захотел пойти. Внуки подросли, старшему исполнилось четырнадцать. Теперь уже все были школьниками — маленькая фигуристка пошла в первый класс. Дети помнили бабушку, конечно, кроме новенького, спящего на тахте.