Четыре вечера с Владимиром Высоцким

Закончилась наша экскурсия по квартире. Мы расположились в большой комнате. Перед Ниной Максимовной груда фотографий, простых, любительских, часто очень неважного качества, запечатлевших Володю маленьким, подростком, юношей.
Рязанов. Нина Максимовна, мне бы хотелось, чтобы вы рассказали, какой Володя был в детстве. Что это был за человечек, доставалось ли вам от него, хлопотно ли приходилось?
Нина Максимовна. Вы знаете, он очень рано как-то сделался Человеком, понимаете? Не было у него разных причуд, вот как многие дети там: бросаются на пол, кричат, что-то требуют. Этого не было.
Рязанов. Может, оттого, что жили хуже тогда?
Нина Максимовна. Не знаю, во всяком случае, он сам забавлялся, играл, у него не было такого количества игрушек, как теперь родители закупают во всех «Детских мирах». Была у него лошадка, которую он очень любил, прекрасная, теперь таких лошадей и представить трудно. Вот он ее кормил, чистил. Был у него гараж, машинки две-три стояли… Он очень хорошо умел играть.
Рязанов. Хлопот особых не доставлял?
Нина Максимовна. Особых нет… Он меня не мучил… Такой был с раннего детства…
Рязанов. Его можно было одного оставить, уйти надолго?
Нина Максимовна. Нет, оставлять я его, конечно, никогда не решалась, у меня была прекрасная соседка, Гися Моисеевна, которую он воспел в своей песне «Баллада о детстве». Она его очень любила. Дом наш был очень старый, плохо отапливался.
Рязанов. На Первой Мещанской, в конце? Он там родился?
Нина Максимовна. Да, он там родился. И поскольку я была одна, мне некому было помогать, бабушек не было, я часто его просто подбрасывала Гисе Моисеевне, буквально с первых дней. У меня было холодно, у них было теплее в квартире, и он там прекрасно себя чувствовал.
Дом наш — это бывшая гостиница «Наталис» около Рижского вокзала. Действительно, со временем все это старело, портилось, протекало, и у Володи, видимо, в памяти все это осталось… некоторые такие моменты были, которые нельзя было не запомнить.
Рязанов. Как, например, Евдокима Кириллыча?
Нина Максимовна. Это тоже был настоящий, ну, в смысле реальный, сосед. Очень его семья любила Володю, они тоже брали его, играли с ним. Огромный коридор у нас был, восемнадцать комнат в нашем коридоре. И всех Володя называл по имени-отчеству. Вера Яковлевна, Евдоким Кириллович…
Рязанов. А у Евдокима Кирилловича действительно было как в песне: «Мои, без вести павшие»?..
Нина Максимовна. У Евдокима Кирилловича было двое сыновей, и вот от одного с войны не было долго известий… И это все откладывалось у Володи в сознании. Были отдельные люди в нашем доме, с которыми трудно ладить. Но в основном были удивительно дружеские, теплые отношения между соседями. Коридор был большой, там у нас плиты стояли, тогда только что газовые плиты появились.
И мы часто в закуточке, в отсеке, делали спектакли с детьми. Володя обычно читал стихи. Причем читал он очень выразительно. К трем годам Володя уже прекрасно говорил и читал длинные стихи.
 
 
Час зачатья я помню неточно, —
 
Значит, память моя — однобока, —
 
Но зачат я был ночью, порочно
 
И явился на свет не до срока.
 
Я рождался не в муках, не в злобе, —
 
 Девять месяцев — это не лет!
 
Первый срок отбывал я в утробе, —
 
Ничего там хорошего нет.
 
Спасибо вам, святители,
 
Что плюнули да дунули,
 
Что вдруг мои родители
 
Зачать меня задумали —
 
В те времена укромные,
 
Теперь — почти былинные,
 
Когда срока огромные
 
Брели в этапы длинные.
 
Их брали в ночь зачатия,
 
А многих — даже ранее, —
 
А вот живет же братия —
 
Моя честна компания!
 
Ходу, думушки резвые! Ходу!
 
Слова, строченьки милые, слова!
 
В первый раз получил я свободу
 
По указу от тридцать восьмого.
 
Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
 
Отыгрался бы на подлеце!
 
Но родился и жил я, и выжил, —
 
Дом на Первой Мещанской — в конце.
 
 
 
Там за стеной, за стеночкою,
 
За перегородочкой
 
Соседушка с соседочкою
 
Баловались водочкой.
 
Все жили вровень, скромно так, —
 
Система коридорная,
 
На тридцать восемь комнаток
 
Всего одна уборная.
 
Здесь на зуб зуб не попадал,
 
Не грела телогреечка,
 
Здесь я доподлинно узнал,
 
Почем она, копеечка.
 
 
 
…Не боялась сирены соседка,
 
И привыкла к ней мать понемногу.
 
И плевал я — здоровый трехлетка —
 
На воздушную эту тревогу!
 
Да не все то, что сверху, — от Бога.
 
И народ «зажигалки» тушил,
 
И как малая фронту подмога —
 
Мой песок и дырявый кувшин.
 
 
 
И било солнце в три луча,
 
Сквозь дыры крыш просеяно,
 
На Евдоким Кирилыча
 
И Гисю Моисеевну.
 
Она ему: «Как сыновья?» —
 
«Да без вести пропавшие!
 
Эх, Гиська, мы одна семья,
 
Вы — тоже пострадавшие!
 
Вы — тоже пострадавшие,
 
А значит, обрусевшие,
 
Мои — без вести павшие,
 
Твои — безвинно севшие!»
 
 
 
…Я ушел от пеленок и сосок,
 
Поживал — не забыт, не заброшен.
 
Но дразнили меня: «Недоносок!»
 
Хоть и был я нормально доношен.
 
Маскировку пытался срывать я:
 
Пленных гонят — чего ж мы дрожим!
 
Возвращались отцы наши, братья
 
По домам — по своим да чужим.
 
 
 
У тети Зины кофточка
 
С драконами да змеями, —
 
То у Попова Вовчика
 
Отец пришел с трофеями.
 
Трофейная Япония,
 
Трофейная Германия,
 
Пришла страна Лимония,
 
Сплошная Чемодания.
 
Взял у отца на станции
 
Погоны, словно цацки, я.
 
А из эвакуации
 
Толпой валили штатские.
 
 
 
Осмотрелись они, оклемались.
 
Похмелились — потом протрезвели.
 
И отплакали те, кто дождались,
 
Недождавшиеся — отревели.
 
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
 
Мы спросили — зачем? — он в ответ:
 
«Коридоры кончаются стенкой,
 
А тоннели — выводят на свет!»
 
 
 
Пророчество папашино
 
Не слушал Витька с корешом.
 
Из коридора нашего
 
В тюремный коридор ушел.
 
Да он всегда был спорщиком.
 
Припрут к стене — откажется.
 
Прошел он коридорчиком
 
И кончил «стенкой», кажется.
 
 
 
Но у отцов свои умы,
 
А что до нас касательно —
 
На жизнь засматривались мы
 
Уже самостоятельно.
 
Все, от нас до почти годовалых,
 
«Толковищу» вели до кровянки.
 
А в подвалах и полуподвалах
 
Ребятишкам хотелось под танки.
 
Не досталось им даже по пуле —
 
В «ремеслухе»— живи да тужи.
 
Ни дерзнуть, ни рискнуть — но рискнули —
 
Из напильников делать ножи.
 
 
 
Они воткнутся в легкие,
 
От никотина черные,
 
По рукоятки легкие
 
Трехцветные наборные…
 
Вели дела обменные
 
Сопливые острожники —
 
На стройке немцы пленные
 
На хлеб меняли ножики.
 
Сперва играли в «фантики»,
 
В «пристенок» с крохоборами.
 
И вот ушли романтики
 
Из подворотен ворами.
 
 
 
…Спекулянтка была номер перший —
 
Ни соседей, ни Бога не труся,
 
Жизнь закончила миллионершей
 
Пересветова тетя Маруся.
 
У Маруси за стенкой говели,
 
И она там втихую пила.
 
А упала она — возле двери:
 
Некрасиво так, зло умерла.
 
 
 
Нажива — как наркотика —
 
Не выдержала этого
 
Богатенькая тетенька
 
Маруся Пересветова.
 
Но было все обыденно:
 
Заглянет кто — расстроится.
 
Особенно обидело
 
Богатство — метростроевца.
 
Он дом сломал, а нам сказал:
 
«У вас носы не вытерты,
 
А я, за что я воевал?!»
 
И… разные эпитеты.
 
 
 
Было время — и были подвалы,
 
Было дело — и цены снижали.
 
И текли куда надо каналы,
 
И в конце куда надо впадали.
 
Дети бывших старшин да майоров
 
До ледовых широт поднялись,
 
Потому что из тех коридоров
 
Им казалось сподручнее — вниз.