37 - 56
- Следующий, - сказал голос из окна.
- Батюшка, - тонко заплакала старуха, - лепешечки-то куды? Куды ж лепешечки на масле? И яички с-под курочки?
- Следующий, - снова ответил голос из окна.
Русая красавица задумчиво сказала:
- Вот сволочь, а? Мать его рожала или сноха?
Швец начал откашливаться, будто в горло ему попала рыбья кость. Но вслух никто ничего не говорил: каждый ждал своей очереди, в глубине души понимая, что получит такой же отказ, однако человек - такой организм, который во всех перипетиях жизни ждет. Бог его знает чего, а - ждет, даже если и сам уверен, что ждать-то, в сущности, уже нечего.
- Батюшка, - дрожащим голосом сказала старуха, - что ж делать мне? Я ж лепешки не сжую, у меня и зубов нет, десны только тесто протягивают, а вкуса во внутрь не дают...
Продолжая говорить что-то быстрое и несуразное, бабка достала из-за пазухи желтую тридцатку и, комкая ее в потной ладони, сунула в окно. Тридцатка вылетела оттуда на пол, и в окне появилось лицо молоденького паренька в форме младшего лейтенанта:
- Да что вы, мамаша?! - жалобно крикнул он. - С ума свернули?! Заберите свои деньги и станьте в сторонку, пока другие не пройдут.
Бабка, жалобно причитая, спрятала тридцатку, отошла к окну и там стала мотать головой, словно лошадь, замученная оводами. Плакала она беззвучно, не утирая слез, только часто-часто хлюпала покрасневшим носом.
- Следующий! - сказал младший лейтенант.
Полковник Швец, стоявший под оконцем, выкрикнул с пола:
- Константин Иванович Швец, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
Младший лейтенант рассерженно сказал:
- Что за шутки? Заявитель, покажитесь!
- Не мо-гу!
- Не можете, так покиньте помещение!
- Мальчишка! - крикнул Швец и, резко откинув потную голову, зажмурился.
- Что?!
- То самое. Молокосос!
Младший лейтенант пристукнул кулаками по спискам и стремительно высунулся из окошка. Он увидел меня и решил, по-видимому, что это я с ним так говорил.
- Вниз посмотри! - исступленно прокричал полковник. - На меня смотри!
Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.
В камере было тихо, а муха вокруг лампочки жужжала громко, словно трансформатор. Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:
- Следующий!
- Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
- Выбыл на этап.
- Когда?
- Вчера.
- Куда?
- По месту отбытия наказания.
Швец попросил:
- А ну, подними меня.
Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку, Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:
- Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
- А в чем дело? - тихо осведомился младший лейтенант.
- Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?! - И Швец шепнул мне: - Опускай!
Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.
- Следующий, - тихо позвали из окна.
Подошел я и, передохнув, сказал:
- Тут у вас в лазарете мой отец.
- Фамилия?
Я назвал.
Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго смотрел на меня, - почти столько же, как Швец - на него.
- Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, - сказал он наконец. - Только по прибытии к месту наказания...
Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было отчаяние.
- А записку? - спросил я. - Просто, чтоб он знал. Младший лейтенант молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
- Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?! После долгой паузы младший лейтенант ответил:
- Я не мракобес... Я службу несу.
Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.
Я достал листок, написал карандашом: "Я здесь" - и протянул младшему лейтенанту. Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере, было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал говорить, - все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, - становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.
Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего толком не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным, руки у меня заледенели и к горлу подступила тошнота.
- Ишь, балует, словно ребеночек воет, - сказала русая красавица.
Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:
- Старик, я тут!
Плач прервался, и я услышал страшный, совсем незнакомый мне, но такой родной отцовский голос:
- Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!
- Папа!
Отец глухо завыл.
Я бросился в тюремный двор.
- Назад! - крикнул с вышки охранник.
Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно, тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.
- Да что ты?! Да погоди! - слышал я снизу сопение Швеца, который держал меня за ноги.
- Миленький, миленький, успокойся, - шептала русая красавица, повиснув у меня на шее. - Ну, золотенький мой, ну маленький, успокойся, - твердила она и вся вздрагивала, словно от ударов.
- Па-па! - кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали ногами и вопили визгливыми, длинными голосами:
- Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его, свиданку дайте!
Я увидел, как на сторожевую вышку выскочили еще три охранника, щелкнули затворы автоматов, услышал быстрые команды, на Волге начали басить баржи, заглушавшие вопль тюрьмы, - и меня затолкнули в камеру.