Он убил меня под Луанг-Прабангом

Он прикинул по карте, когда они должны выйти из гор на равнину. Выходило, что примерно через пять часов они должны быть на равнине. Там, решил он, чарли от него никуда не денутся. 
- Отбомбимся здесь, - сказал он, - через пять часов мы встретимся с ними на равнине. 
- Да, командир, - ответил Билл и нажал кнопку. Самолет тряхнуло: бомбы полетели вниз. 
22.38 
Когда отгрохотало эхо и после взрыва бомб стало вокруг неприглядно темно, Ситонг, двигая нижней челюстью (видно, здорово заложило уши), сказал: 
- Все. Теперь можно спокойно ехать. Через шесть часов я передам тебя с рук на руки, а там, во Вьетнаме, русские ракеты, там они не так лихо летают, там они побаиваются. Тебя не задело? 
- Нет. 
- А уши? 
- Ничего. 
- Едем, - сказал он шоферу, - или снова надо покрутить? 
Шофер рассмеялся - он был веселым парнем - и ответил: 
- Я же не выключал мотора! 
Когда они двинулись дальше, он по-прежнему веселился, объясняя Ситонгу, что со страху он не успел выключить мотор и, пока американец бомбил, очень боялся, что комиссар услышит, как работает мотор, и даст крепкую выволочку: по инструкции мотор полагается выключать во время бомбежек. 
- Интересно бы посмотреть в глаза этому летчику, - сказал Степанов. Молча посмотреть ему в глаза. 
- У него кровавые глаза. Что в них смотреть? В них надо стрелять. 
Ситонг говорил неверно. Глаза у Эда были голубые, добрые, очень красивые. И Степанов смотрел в эти глаза дважды: первый раз в Скандинавии, во время фестиваля молодежи. И он не просто смотрел в эти глаза. Он был хорошо знаком с обладателем этих глаз. 
Они тогда пошли вдвоем на шхуну "Мария" - это был штаб антисоветского центра. По скрипучей лесенке они спустились в прокуренный трюм; там ревел джаз и потные негры метались между столиками с бесплатным пивом. На стеллажах вдоль бортов были разложены брошюрки НТС. От табачного дыма щипало глаза. К столику, за которым сидели Степанов и Стюарт, подошли два парня - маленький толстяк и белобрысый верзила в белом джемпере и мятых белых джинсах. 
- Это мой друг, - сказал белый парень, тронув грудь спутника мизинцем, - он из Кении. 
Выкатив белки, тот широко улыбнулся. 
- Меня зовут Ононкво, - сказал он, - я учусь в Киле. До этого я вкусил советского рая в Москве. Откуда вы, друзья? 
- Я из Нью-Йорка, - ответил Эд и вопросительно посмотрел на Степанова. 
- А я из Москвы. 
- Русский? Почему вы здесь? Какой русский? - спросил белый парень, по-рязански окая. 
- Советский. 
Парень молча, тяжело разглядывал Степанова. К нему подошли еще несколько человек. Тогда он сказал: 
- Лучше уйдите отсюда. 
Столик теперь окружили тесным, жарким, тихим кольцом. Эд сидел бледный: с детства он боялся драк. Мать запрещала ему драться, и поэтому за ним утвердилась репутация труса. Позже он и сам поверил в то, что он трус. А потом он стал подшучивать над своей трусостью - чтобы ее скрыть. Люди не поверят, что человек, открыто вышучивающий свою трусость - на самом деле трус. Так, считают все, поступают люди сильной воли, очень храбрые, с хорошим чувством юмора. 
Белесый парень вдруг очень тихо заматерился. Несколько человек взяли его за плечи, но он вырвался и ударил Эда - тот был к нему ближе, потом он бросился на Степанова. Степанов врезал ему апперкот - с подъема. Парень опустился на колени. Началась свалка. Потом Степанов услышал английскую речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся. 
- Что это за бардак! - кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта. 
- Кто вы? - спросил его один из трех верзил. 
Эд назвался. 
- А кто с вами? 
- Я из Москвы, - ответил Степанов. 
В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво. 
- Пустите меня! - кричал он тем, кто держал его за руки. - Я покажу сейчас этому из Москвы! 
Самый высокий из трех американцев медленно обернулся и негромко сказал: 
- Шат ап! 
И парень сразу стих. Два американца ушли куда-то и через минуту возвратились с невысоким седым человеком. 
"Где я видел его? - подумал Степанов. - Где-то я его видел, это точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию". 
- Здравствуйте, товарищ Степанов, - сказал седой, - меня зовут Виктор Михайлович. Бога ради, простите этих ребят: они дети горькой русской эмиграции, в их сердцах постоянная боль. Ведь ни одна нация, кроме русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами? 
- Эд Стюарт, писатель из Штатов. 
Виктор Михайлович кивнул Эду и сказал: 
- В России перемены... Идти вдвоем с американцем к нам на шхуну... Не боитесь, что дома потревожит КГБ? 
- Боюсь, - ответил Степанов. - Видите, как боюсь... 
- Он что - из ваших американцев? 
- То есть? 
- Марксист? 
- Почему? Нормальный империалист. 
- У вас тут есть что выпить? - спросил Эд. - Кроме пива, конечно. 
- Я говорю только по-немецки, - ответил Виктор Михайлович. - Что он спрашивает? 
- Он хочет выпить. 
- У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу из своих запасов. 
- Вы тоже студент? Или как? 
- Я преподаватель. 
- Чему учите? - хмыкнул Степанов. 
- Хватит об этом, - улыбнулся Виктор Михайлович. - Я сейчас вам принесу "Посев". Мы защищаем вашу последнюю книгу от советской критики. Герр Шульц! - крикнул он вдруг страшным, немецким, командным голосом. Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц! 
Появился здоровенный, толстый немец. 
- Кто это? - спросил Эд одного из американцев, которые по-прежнему стояли чуть в стороне, словно родители, наблюдающие за тем, как играют детишки. 
- Это их Гиммлер, - засмеялся самый высокий американец, - какой-то оберфюрер. 
- При чем тут Гиммлер, - поморщился Виктор Михайлович. - Этот американец говорит по-русски? 
- Ни бельмеса, - ответил Степанов. 
- Обычная американская невоспитанность. Молодая нация, нет культуры, ничего не поделаешь. Герр Шульц - старый демократ. 
Потом Степанов и Эд долго ходили по набережной. Белые ночи были на изломе. В серых, зыбких ночных сумерках лица людей были трагичны и нереальны. 
- Политика может простить ту или иную ошибку, но она не простит глупости, - говорил Степанов задумчиво. - Живет у вас Керенский, Струве, тысячи других наших эмигрантов - и пусть себе живут. Но когда вы поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время войны и сжигали в печах детей. 
- Почему вы думаете, что мы их поддерживаем? 
- Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском? 
- Вы думаете, они - наши? 
- Уж не наши, во всяком случае. 
Эд рассмеялся. 
- Только не думайте, - сказал он, - что если я ругаю моего президента, то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто - наоборот. 
- Вы ругали своего президента? 
- Буду. Когда вернусь. 
- В какой газете? Я посмотрю. 
Эд назвал газету, от которой он приехал. 
- Между прочим, который час? - спросил он. - В потасовке я потерял часы. 
- Что ж после потасовки не поискали? 
- Я щупал ногой под столом. Там не было. 
- Богатая вы нация, - сказал Степанов, - можно было и руками пощупать. А времени сейчас половина третьего. 
- Ого! - присвистнул Эд. - Жена в гостинице лезет на стену. 
- Всякий порядочный мужчина должен немного бояться жены, - сказал Степанов, - жену не боится только прощелыга или гений. 
- Не всякий гений, - добавил Эд, - а только тот, который вступил в брак уже состоявшимся гением. 
- Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве? 
Эд поднял палец, остановился и записал что-то в книжечку: каждый человек строит себе баррикаду на тех мудростях, которые утверждают его в своих же глазах. 
23.20 
Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты: