Он убил меня под Луанг-Прабангом

- Вставай, - сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных кедов. - Ну! 
Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл. 
- Что ты с ним говоришь? - удивился шофер. - Пусти ему пулю в лоб. 
- Вставай, - повторил Ситонг. 
Человек по-прежнему не двигался. 
- Не понимает по-нашему, - сказал Ситонг. - Попробуй с ним по-американски. 
- Нечего с ним по-американски, - снова повторил шофер из темноты, ему надо пустить пулю в лоб. 
- Он пленный, - сказал Ситонг. 
- Он диверсант и стрелял нам в спину. 
- Он стрелял нам в грудь. 
- Какая разница? 
- Разницы никакой, - согласился Ситонг, - только он пленный. 
- Вы говорите по-английски? - спросил Степанов. 
Пленный сразу поднялся, и лицо его дрогнуло и стало растерянным. 
- Кто вы? - спросил он. 
- Патет-Лао, - ответил Степанов. - А вы? 
- Пусть говорит правду, - сказал Ситонг. - Скажи ему, что у нас мало времени и трудно с местом в машине. Переводи, переводи! Переводи, повторил он. - Они бомбят наши госпитали. Они заставляют нас говорить так. 
- Откуда вы? - спросил Степанов. - Ваше имя? 
- Я из Гуэ. Меня зовут Нгуэн Ван Хьют. Меня забросили американцы. 
Степанов перевел. 
- Спроси его - будет он говорить все моему командиру? 
- Да, - ответил пленный. - Конечно. 
- Спроси его: зачем он прилетел к нам? 
Пленный долго молчал. Это был не молодой уже человек, очень худой, слишком для вьетнамца высокий. Хотя, может быть, он показался таким Степанову из-за худобы. 
- У меня же семья, - очень тихо ответил человек, и губы его затряслись. 
23.45 
- Я не хочу в бар, - сказал Эд. - Я никуда не хочу, Сара. 
- А я очень хочу, - сказала она и прижалась лицом к его плечу, и стало ему от ее прикосновения пусто и горько. 
- Не надо, - попросил он. 
- Нет, надо. 
- Зачем ты прилетела сюда? 
Сара отодвинулась, поправила прическу и ответила: 
- У тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья. 
- Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, - ответил он. - Ты получаешь деньги, Уолту пока еще не бьют морду из-за того, что его папа бомбит Азию, - чего тебе еще надо? Из-за вас я потерял самого себя - чего вам всем от меня надо? 
- Теряют, когда есть что терять. 
- Ну вот, видишь... О чем же нам говорить? О чем, Сара? 
- Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось. 
- Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось, я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты? 
- Я. 
- В каждом человеке живет много людей. Ты знаешь меня одного, мой радист - другого, мальчик - третьего, лаосцы - четвертого, а я - знаю себя пятого. И все мы разные. Ты всегда хотела, чтобы я был одним. Тебе надо было выйти замуж за клерка из рекламного бюро: они отличаются спокойной одинаковостью, а человек, который пишет или снимает, - обязательно должен быть психом. Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что я был таким, каким был, а не был таким, как все. 
- Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была тебе верна. 
- Сосуществование - это отнюдь не любовь, Сара, но любовь - это обязательно сосуществование! Любовь предполагает уважение к индивидуальности. Иначе - получается ярмо собственности. Ты считала меня своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе. 
- Я всегда была верна тебе, Эд. И меня никогда не тяготила эта верность. 
- Что ты кичишься этим?! Что - верность?! Медаль за храбрость? Счет в Лозанне?! Когда верность делается тиранией, так лучше пусть будет взаимоуважительная неверность. 
- Тебе всегда хотелось, чтобы я изменила тебе, я знаю. Ты всегда по ночам расспрашивал меня: "Как тебе было бы с другим? Представь, что я другой..." 
Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он пошел в клинику - смотреть аборт. Он писал повесть, и ему надо было описать аборт. Он после этого уехал на два месяца во Флориду и пил, не просыхая, чтобы забыться. 
- Ты все помнишь, Сара, - сказал он, - у тебя прекрасная память. А я, когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем... 
- Не ври себе, Эд. 
И он понял, что она сейчас сказала правду, и это родило в нем злость. 
- Скотина! - сказал он, сморщившись. 
- Это ты - скотина, - тихо ответила Сара, - это ты подлая скотина, а не я. 
- Так зачем ты приехала сюда?! 
- Потому что я тебя люблю... 
23.47 
Ситонг укрыл трупы двух диверсантов брезентом, связал руки пленному и сказал шоферу: 
- Едем. 
Шофер сказал: 
- Все-таки лучше бы его тут пристрелить. Вдруг впереди еще одна группа? Что тогда нам с ним делать? 
Ситонг попросил Степанова: 
- Переведи-ка - их выбросили одних или были еще группы? 
- Было еще четыре группы, - ответил пленный. - По три человека в каждой 
- Их бросили вместе? 
- Вас бросили вместе? - перевел Степанов. 
- Нет. Нас бросили последними. 
- А те группы тоже должны делать засады на дорогах? 
- Да. 
- Где? 
- Я не знаю. 
- Ладно, - сказал Ситонг, - поехали. Мы успеем от него избавиться, если те нападут. 
- Враги коварны, ночь темна, и нету серебристой луны, - как всегда, цветисто сказал шофер, включая мотор. 
Они проехали километров пять, и Ситонг попросил: 
- Останови машину. Я весь измазался кровью. 
Шофер остановил машину. Ситонг- включил фонарик: весь брезент был черным от крови. 
- Как будто оленя везем, а не диверсантов, - усмехнулся он. 
Степанов вспомнил якутскую тайгу. Он бродил там вдвоем с охотником Максимом: они промышляли белку. В тот год было хорошее белковье - в тайгу ушли целые деревни, а в домах остались только глубокие старики и школьники. Малышей родители тоже забрали в тайгу, и поэтому поселки были тихие-тихие, будто военные. 
Они с Максимом вышли однажды к избушке старика, который раньше был шаманом. К нему перестали ходить люди, потому что приехала девушка-врач. И старик, чтобы не голодать, начал охотиться за волками. Он брал на фактории стрихнин и выслеживал волков - они очень много задирали оленей. Он на это жил: за каждого волка ему давали пятьдесят рублей и двух оленей. Он даже по этому поводу выступил во время предвыборной кампании: рассказал жителям, как он плохо жил раньше и как хорошо ему жить теперь, когда он не эксплуатирует суеверия, а зарабатывает себе пропитание собственным трудом. 
Когда Максим и Степанов пришли к нему домой, старик был болен. Он сидел на крыльце и грелся под последним осенним солнцем. Оно уже было не теплым, но все равно старик считал его целебным, потому что раньше он поклонялся солнцу и думал, что оно только и может вылечить либо навлечь болезнь. 
Рядом с крыльцом стоял старый олень - такой же старый, как и бывший шаман. Зубы у него были желтые, стертые. 
- Лечиться буду, - сказал старик. 
- А чего тебе лечиться? - спросил Максим. - Ты нас переживешь. 
Старик - довольный - засмеялся, обнажив коричневые зубы. 
Он долго грелся на солнце, а потом пошел в дом - за топором. Топор был старый, плохо точенный, но тяжелый. Старик обвязал ноги оленю, которого ему привели утром за убитого волка, и присел на крыльцо отдышаться. Потом он взял топор и, долго прицеливаясь, ударил оленя обухом по голове. Олень дрогнул, но не упал, и только в его старых, замшелых, серых глазах высверкнуло черно-красное. Старик ударил его еще и еще раз, и олень упал. Старик вытер с лица пот, ушел в дом и принес большой таз. Он приподнял голову оленя и подсунул под его шею таз. Олень плакал. Старик взрезал ему шею, и дымная кровь полилась в таз, и он пил ее из таза, пачкая лицо. Он долго пил дымную кровь оленя - это самое ценное лекарство здесь от всех болезней и от старости тоже. А потом, шатаясь как пьяный, ушел в дом, повалился на лавку и уснул. 
Вечером Степанов, спавший с Максимом на печке, увидел, как старик, совсем уж и не сгорбленный, легко ходил по комнате, мурлыкая что-то под нос, укладывал рюкзак: видно, он собрался в тайгу.