Ванна Архимеда

Рассказы Бахтерева — и его воспоминания — еще одно свидетельство жизненности обэриутского творческого древа.
* * *
Как существуют экономические законы — неумолимо объективно, так с той же силой объективности действуют и законы современной художественной мысли В прошлом мы не считались ни с теми, ни с другими. Кроили культуру по своему вкусу, тормозили ее развитие — в лучшем случае, вытаптывали — в худшем. Результаты общеизвестны.
Были в свое время лишены возможности свободно работать и писатели ОБЭРИУ. А между тем они выходили на тропу, по которой можно было «далеко идти» (А. Введенский).
Публикация их произведений сейчас — не академическое занятие по ликвидации «белых пятен». Это высвобождение живой творческой энергии, небесполезной для современного думающего человека.
Анатолий Александров
  
Даниил Хармс
   
Ванна Архимеда
 
 
 
Эй Махмет,
 
гони мочало,
 
мыло дай сюда Махмет, —
 
крикнул тря свои чресала
 
в ванне сидя Архимед.
 
Вот извольте Архимед
 
вам суворовскую мазь.
 
Ладно, молвил Архимед,
 
сам ко мне ты в ванну влазь.
 
Влез Махмет на подоконник,
 
расчесал волос пучки,
 
Архимед же греховодник
 
осторожно снял очки.
 
Тут Махмет подпрыгнул.
 
Мама! —
 
крикнул мокрый Архимед.
 
С высоты огромной прямо
 
в ванну шлепнулся Махмет.
 
В наше время нет вопросов,
 
каждый сам себе вопрос,
 
говорил мудрец курносый,
 
в ванне сидя как барбос.
 
Я к примеру наблюдаю
 
все научные статьи,
 
в размышлениях витаю
 
по три дня и по пяти,
 
целый год не слышу крика, —
 
веско молвил Архимед,
 
но, прибавил он, потри-ка
 
мой затылок и хребет.
 
Впрочем да, сказал потом он,
 
и в искусстве впрочем да,
 
я туда в искусстве оном
 
погружаюсь иногда.
 
Как-то я среди обеда
 
прочитал в календаре —
 
выйдет «Ванна Архимеда»
 
в декабре иль в январе, —
 
Архимед сказал угрюмо
 
и бородку в косу вил,
 
Да Махмет, не фунт изюму,
 
вдруг он присовокупил.
 
Да Махмет, не фунт гороху
 
в посрамленьи умереть,
 
я в науке сделал кроху
 
а теперь загажен ведь.
 
Я загажен именами
 
знаменитейших особ,
 
и скажу тебе меж нами
 
формалистами в особь.
 
Но и проза подкачала,
 
да Махмет, Махмет, Махмет.
 
Эй Махмет, гони мочало!
 
басом крикнул Архимед.
 
Вот оно, сказал Махмет.
 
Вымыть вас? — промолвил он.
 
Нет, ответил Архимед
 
и прибавил: вылазь вон.
 
 
  
Константин Вагинов
   
Труды и дни Свистонова
   
Глава первая. Тишина
 
Жена, сняв платье и захватив мохнатое полотенце, как всегда вечером, мылась на кухне. Она брызгалась и, зажимая одну ноздрю, чихала другой. Она, подставив горсти под кран, опускала голову, терла мокрыми ладонями лицо, запускала пальцы в бледные уши, мылила шею, часть спины, затем проводила одной рукой по другой до плеча.
В окне виднелись: домик с освещенными квадратными окнами, который они называли коттеджем, окруженный покрытыми снегом деревьями, недавно окрашенный в белый цвет; две стены консерватории и часть песочного здания Академического театра с сияющими по вечерам длинными окнами; за всем этим, немного вправо, мост и прямая улица, где помещался «Молокосоюз», и красовалась аптека, и мутнела Пряжка, впадавшая в канал Грибоедова недалеко от моря. На Пряжку выходило большое здание с садом.
Свистонов смотрел из окна на этот район, где встретились театр, «Молокосоюз» и аптека.
Канал протекал позади дома, в котором жил Свистонов. Весной на канале появлялись грязечерпалки, летом — лодки, осенью — молодые утопленницы.
Позади канала шли улицы с трактирами, с выглядывающими из-за углов пьяными женщинами с поврежденными лицами, глотками, издающими хрипы.
Свистонову хотелось вновь надеть студенческую фуражку с голубым околышем, галоши и выйти в ночной город, где было Адмиралтейство со своим шпилем, Главный штаб, арка, церковь св. Екатерины, Городская Дума, здание Публичной библиотеки. Ему хотелось молодости.
За окном все уже давно скрылось, в квартире было тихо, только часы, пережившие всевозможные переезды, но лишившиеся боя, в столовой тикали.
Свистонову снился сон:
Человек спешит по улице. Свистонов в нем узнает себя. Стены домов полупрозрачны, некоторых домов нет, другие — в развалинах, за прозрачными стенами тихие люди. Вот там еще пьют, за столом, накрытым клеенкой, и глава семьи — кустарь, отодвинув стул от стола, смотря на собственное лицо, удлиненное самоваром, щиплет гитару, а дети, встав коленками на стул и подперев кулачками голову, часами глядят то на лампу, то на печку, то на уголок пола. Это отдых после трудового дня.
А за другой прозрачной стеной сидит конторщик, курит трубку, придает лицу американское выражение и часами смотрит, как дым вьется, как полусонная муха ползает по подоконнику или напротив, в окне, через двор, человек газету гложет и ищет, нет ли еще какого-нибудь занимательного убийства.
А там, через улицу, все вдовы собрались и судачат об интимных подробностях своей прерванной брачной жизни.
Видит Свистонов, что он, Свистонов, уже днем за всеми, как за диковинной дичью, гонится; то нагнется и в подвал, точно охотник в волчью яму, заглянет — а нет ли там человека, то в садике посидит и с читающим газету гражданином поговорит, то остановит на улице ребенка и об его родителях, давая конфетки, начнет расспрашивать, то в мелочную лавочку тихо зайдет, осмотрит и с торговцем о политике побеседует, то, прикинувшись человеком сострадательным, нищему гривенник подаст и его враньем насладится, то, выдавая себя за графолога, всех известных в городе лиц объездит.
Утром, посмотрев на часы, Свистонов все позабыл. Стараясь не будить жены, полуодевшись, сел за редактуру. Что-то такое исправил, что-то такое поправил, поспешил в писательский клуб. Там уже сидели в шляпах и кепках и друг другу сплетни передавали и последние происшествия. Редакторша курила, румяная и полная, за обветренным письменным столом и, читая рукопись, время от времени вздыхала и смотрела из-за рукописи в сторону. Ей интересны были все эти разговоры, подчас веселые, но шум шагов и раскатистый смех мешали ей работать. Свистонов поздоровался с редакторшей и с присутствовавшими. Она подала ему руку и углубилась в чтение.
Посидели писатели, беседуя часа четыре, кого-то поджидая, ожидая, кто первый встанет. Посидев, как все, насладившись, как все, разговорами, Свистонов исчез в лифте и очутился на проспекте 25 Октября. Было уже довольно поздно, и писатели и журналисты фланировали от издательства к Дому печати и обратно. Согретые весенним солнцем, они беседовали о том, что Круглов пишет как Честертон, что хорошо поехать в Крым, что хорошо этакую книжку загнуть, чтоб она ежегодно выходила. Они спускались в Московское Акционерное Общество, ели жареные пирожки, читали вечернюю «Красную газету», искали, нет ли о них чего-нибудь в хронике, покупали московские журналы и тоже справлялись — не пишут ли о них. Когда находили — то смеялись. Чушь пишут! Иногда к ним подбегал хроникер из студентов и спрашивал, над чем они работают. Тогда писатели врали.